Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая

Одним из характерных проявлений его непомерной претензии на исключительность было стремление выделиться даже своим внешним видом – он настойчиво примерял на себя броскую одежду франта. Причем Миних тщился быть именно щеголем-галломаном, тем, кого в Европе называли тогда петиметром. Его отличало и особое куртуазное поведение. Вот что писала о 52-летнем графе находившаяся тогда в России леди Джейн Вигор (Рондо): “Все его движения мягки и изящны. Он хорошо танцует, от всех его поступков веет молодостью, с дамами он ведет себя как один из самых галантных кавалеров этого двора, и, находясь среди представительниц нашего пола, излучает веселость и нежность”. Но тут же англичанка сбивается и говорит уже о фальши “томных взоров” и искусственности Миниха. “Искренность – качество, с которым он, по-моему, не знаком”, – вдруг добавляет она. Все это свидетельствует о ненатуральности манер фельдмаршала. Не случайно кто-то из придворных сострил по его поводу: “Видеть неуклюжие потуги этого немца порхать, как петиметр, равносильно тому, как наблюдать за танцующей коровой”.

Однако страсть к щегольству стала настолько органичной частью его сознания, что, казалось, он привносил ее в другие сферы своей жизнедеятельности. Речь, таким образом, может идти о характерной для Миниха психологии щеголя. Позднее Иван Крылов сформулирует своего рода кредо петиметра – “Прельщаться и прельщать наружностью”. Миниху было свойственно не только внимание к собственной внешности. Любовь к “наружному” – помпе, внешним эффектам – отличала все его поступки. Его адъютант генерал Манштейн, говоря о событиях ноября 1740 года, когда гвардейцы Миниха арестовали ночью регента Эрнста Иоганна Бирона в Зимнем дворце, свидетельствовал, что временщика вполне можно было схватить днем, когда тот находился без охраны. Тогда фельдмаршал не подвергал бы себя и своих людей ненужному риску. Однако Миних, любивший, чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.

Его отчаянное желание войти, точнее, стремительно ворваться в мировую историю не напоминало ли потуги разодетого в пух и прах волокиты вломиться в общество прекрасных дам? А это его чрезмерное увлечение все новыми и новыми должностями, чинами, регалиями разве не схожи со стремлением франта пополнить свой гардероб очередным модным костюмом?

Самохвальство Миниха особенно рельефно проявилось в Риге, где по повелению графа некоторые ворота и бастионы были переименованы в его честь. Анне Иоанновне пришлось издать специальный указ, восстанавливавший прежние названия и порицавший самодеятельность фельдмаршала.

Его тщеславие не знало границ. Рассказывают, что однажды он заказал выгравировать свой портрет и, получив первый оттиск, отправил его граверу, чтобы тот начертал на нем такие слова: “Тот, кто будет походить на Миниха, будет воистину велик; он будет героем, другом людей, совершенным политиком и безупречным христианином”.

И в собственной семье он был сущим тираном – все родные должны были беспрекословно исполнять его прихоти, и никто не смел проявлять даже тени неудовольствия. Он, например, любил во время еды класть сахар решительно во все блюда, даже в соленую рыбу, причем заставлял домочадцев и гостей делать то же самое, и очень сердился, если кто ему перечил. Рассказывают, как-то один молодой офицер знатного рода не внял Миниху, предложившему подсластить кусок телятины. “У нынешней молодежи дурные вкусы, – гневно сверкнул очами фельдмаршал, – мы-то старики, знаем толк в доброй еде!”

Граф Миних, за свою долгую жизнь послуживший при Дворах четырех императриц и трех императоров (включая в это число младенца Иоанна Антоновича), был искуснейшим царедворцем. Иногда он вынужден был юлить, заискивая перед начальством – как только он ни изощрялся, пытаясь ублажить, к примеру, генерал-лейтенанта Алексея Волкова, фаворита в то время всесильного Александра Меншикова: покорнейше слал ему несколько бочек ладожского сига. После же низложения Меншикова Миних становится одним из первых его хулителей. Он низкопоклонствовал перед Долгоруковыми при Петре II, Остерману и Бирону при Анне Иоанновне. Для удовлетворения собственного честолюбия он мог унижаться, быть хитрым и кротким при всем своем суровом, вспыльчивом и своенравном характере. Потому слова о нем испанского герцога Лириа-и-Херика: “Он лжив, двоедушен, казался каждому другом, а на деле не был ничьим”, – вполне его характеризуют.