Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Увлечение легко становится модой, поэтому неудивительно, что вскоре после того, как появился гений непревзойденного художника Байрона, он свел с ума всю русскую молодежь, гораздо больше, чем это удалось Шекспиру в Германии. Это тем более понятно, что у русских тогда еще не было «оригинального гения», если не считать таковым тонкого и умного переводчика Жуковского или совсем уж дряхлого, но некогда прекрасного орла Державина. Все остальное сделал пробудившийся и разожженный патриотизм 1812 и 13 годов.

Если мы теперь обратимся к Пушкину, то увидим, что и он вскоре вырастет из французских влияний (Парни) и будет жадно вбирать открытые им новые области, которые покажутся ему близкими по духу. Конечно, сюжет и антураж его первой большой работы – восхитительной героической поэмы «Руслан и Людмила» – взят из древнерусского фольклора, однако крестными отцами этих стихов стали Поуп, Ариост и Виланд. Немного романтическая резвость в материале и построении поэмы не имеет ничего общего с галльской размеренностью. Легкое и грациозное звучание стиха тем более заслуживает восхищения, что (если углубиться в историю) до этих стихов в русской письменности не было практически ничего похожего – возможно, только за исключением выдающегося поэта Богдановича, которому Пушкин был многим обязан. Таким образом, едва достигший 20-летия стихотворец постулировал для России новый вид поэзии.

Вскоре после этого он оказался во власти Байрона («Цыганы», «Кавказский пленник»), повторяя его мелодию многократно и, видимо, претворяя ее в национальную («Полтава»), – и чей свет в конце концов был так сильно преломлен могущественной русской призмой, что было бы более чем самонадеянностью утверждать, будто «Евгений Онегин» – подражание байронической музе.

Кажется понятным, что после того как великий Пушкин преодолел влияние Байрона, его покорила магия Шекспира. Невозможно предсказать, на какую высоту завел бы его этот путь, если бы преждевременная и трагическая смерть не помешала ему создать еще более совершенного последователя небезупречного «Бориса Годунова». Его увлеченность русской историей наряду с его местом придворного историографа побудили его заняться событиями эпохи казачьего восстания под предводительством Пугачева. Он довел работу до конца, но из этого вышло немного, особенно в сравнении с великолепной и захватывающей «Историей государства Российского» Карамзина. Чтобы быть хорошим историком, Пушкину не хватало буквально всего, однако его усилия оказались плодотворными, потому что они дали ему тему для великолепной повести из того времени – его пленительной «Капитанской дочки», которая до сих пор пользуется репутацией первой исторической новеллы и широко изучается в школах.

Как новеллист Пушкин, кажется, занимает столь же высокий ранг. Его «Дубровский» – для некоторых, быть может, немного слишком романтичный и вальтер-скоттовский, его «Пиковая дама» – равноценный ответ Гофману и По, его «Арап Петра Великого» – неоконченный, но и как фрагмент – наилучшее решение, – ничуть не уступают иностранным новеллистам того времени, не важно, назовем ли мы Мериме или Тика. Но прежде всего именно лирические произведения Пушкина стали на протяжении столетия образцом и примером, манифестируя стиль, который в своей реальности и задаваемой им мелодии отклонился и от патетической риторики, и от пустого сентиментализма прошедших эпох. При ретроспективном и критическом взгляде, недавно ставшем возможным благодаря двум основательным изданиям (Академии и Ефрона), лирическое творчество Пушкина во всей своей случайности оказывается настолько единым, что даже созданное по случаю близко к продуманной целесообразности. И даже немного более того – нам не следует бояться употреблять одно, к сожалению, избитое слово – «гармоничный». Необычайная гармония в стихах этого столь часто несчастливого и легкомысленного поэта удивительна, если сопоставить эту гармонию с его жизнью. И в то же время она неудивительна – в зависимости от того, насколько глубоко, как нам кажется, мы можем посмотреть в душу поэта. Если мы добавим к этому, что он грациозен как Бокаччо, мечтателен как Петрарка, железен, как Данте, то мы ничего не скажем, или, если хотите, лишь само собой разумеющееся. Остается только сожалеть, что почти все до сих пор переведенное из него на немецкий язык не отдает должного оригиналу. Будем надеяться, что немецкое будущее исполнит то, что прошлое и настоящее обещали и исполнили в отношении других великих поэтов. Достаточно, если здесь мы в самых узких рамках в нескольких словах очертим важнейший для нас круг его творчества. Он призывает художника отречься от ничтожных законов собственного понимания, полностью отказаться от проповеди какого-либо учения, очиститься и познать себя в одиночестве пустыни и тогда вместить в себя целый мир, истолковать его и превознести. Призвание художника заключается не в том, чтобы воодушевлять, просвещать или согревать толпу, а в том, чтобы жечь ее пылающими углями, данными сердцу поэта Богом, дабы делать ее сильнее.