Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

В 1917 году несколько стихотворений Иванов посвятил памяти своего почившего друга. Одно из них ЛВИ хотела скопировать и переслать Эрн-Векиловой, однако натолкнулась на запрет. 30 июля 1917 года она сообщала своей корреспондентке: «Сию страничку я тогда приберегла, для того, чтобы списать стихи судариинныи[641], но он объявил, что хочет сделать сие самолично и не дал мне их». Речь шла, как можно думать, о сонете, где говорилось о послесмертии философа: «Блаженный брат! Ты чистым оком зреть…» (в рукописи он датирован 28 мая 1917 года[642]). Скорее всего, Иванов счел, что не должен ограничиться отсылкой сонета и что нужно сопроводить его дружеским посланием. Последнее задержалось до 16 октября 1917 года:

Дорогая Евгения Давыдовна

Пожалуйста, не предполагайте, что я мало о Вас думаю; не заключайте из моего молчания, что мало Вас люблю. <…> Многое в моем чувстве к Володе, что принадлежало прежде ему одному, перенесено теперь и на Вас с умилением и восхищением. Молю Бога, чтобы он укрепил в Вас благодатную силу и еще умножил ее изобильно. <…> Вот стихи, – простите, что не сообщил их давно[643].

Таков в общих чертах контекст отношений Иванова и ЛВИ с семьей Эрна во второе десятилетие ХХ века. К сожалению, мы не смогли выяснить, при каких обстоятельствах были написаны и посвящены Эрн-Векиловой печатаемые нами стихотворения. О самой Эрн-Векиловой (1886–1972) известно крайне мало; примечательно однако, что ей посвящал стихи Флоренский («Глубокие утра холодного лета…»)[644], а также ЛВИ («Есть на свете антилопа…», копия в РАИ).

Датировка стихотворений неточная: в переданной Ириной Эрн копии перед годом поставлено многоточие и сверху в скобках надписано: «не разобр.». Известно, что поэт включал в свои поэтические книги подобного рода сочинения, сложенные «по частным, скромным поводам или просто – в шутку»[645]. Среди отдельных автографов или автографов в тетрадях, которые поэт взял с собой в Италию и которые хранятся в Исследовательском центре Вяч. Иванова в Риме, набросков текста не выявлено.

1
Приносит мадонне смиренную дань
     Друг рыцаря Сладостной, Эрна,
Ей молвить не смеет: вы горная лань, —
     Столь поступь Легчайшей размерна.
Но если Исаии век золотой
     Исполнится, – будет наверно
Такими ж очами в природе святой
     Глядеть, выступая из дебри густой,
На барсов играющих серна.

2

Не смеет и розу Армении вплесть
     Он в рифмы умильного дара;
Но в век тот не иначе должен расцвесть
     Стыдливый цветок Вардавара,
Чем Вы, о мадонна, цветете, дыша,
     Всей прелестью нежного жара
Столь чистой, сколь действенна ваша душа…
     Все ж с Марсом Венера вдвойне хороша,
И с рыцарем Эрном вы пара!

Вячеслав Иванов

<нрзб> 1916

Копия рукой И. В. Эрн.

Магнус Юнггрен (Гетеборг) ДВЕ ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО

I. Собака в прозе Андрея Белого[646]

1

Собака занимает важное место в прозе Андрея Белого, где драма отцов и детей проходит как постоянно видоизменяющийся лейтмотив: собака неизменно сопровождает отца и сына. Так, словно эдиповская тематика подразумевает собачью составляющую.

Белый – Борис Бугаев – рос бок о бок с собакой. В автобиографическом наброске начала 1920‐х годов «Томочка-песик» (который, как представляется, целиком и полностью основан на реальных событиях) он рассказывает о том, как в его детстве отец – профессор математики Николай Бугаев – принес в их московский дом на Арбате пойнтера. Отец и сын, похоже, одинаково сильно привязались к новому члену семейства и относились к нему как к близкому существу. Этот Том/очка/ словно хотел «стать человеком». Отец шутил, что у него есть душа. Томочка как будто развивался параллельно с ребенком, повторяя его синдромы. Сознание собаки оформилось «преждевременно» – так же, как в разных вариантах воспоминаний маленький Боря-Котик страдает от «преждевременных», по мнению испуганной матери, ментальных процессов. Но однажды пес попал под конку, и его пришлось пристрелить – это было травматичное воспоминание[647].