Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Ночью Коробкину слышится, как Томочка лежит в прихожей и грызет кость. Коробкин мучительно тоскует по собаке. Иногда он видит себя самого псом – бульдогом без носа, как сенатор Аблеухов. В конце дилогии Коробкина пытает его злая тень, адский Мандро, который выжигает ему глаз и запихивает в рот вонючую тряпку. Так возвращается Томочкина тряпка.

В «Масках» жертва пыток «воскресает» в доме для душевнобольных. На этот раз он почти полностью отождествляет себя с собакой. Он пишет новые строки о бедном Томочке с тряпкой в зубах. Он воет на могиле Томочки. Дважды он восклицает, что пророчество сбылось: пес стал человеком. Тем самым дается понять, что душа Томочки переселилась к маленькому Владиславику, плоду изнасилования, рожденному дочерью Мандро Лизашей от собственного отца. Владиславик, возможно, станет тем, кто убьет сатанинского Мандро и спасет мир. Итак, в последний раз: сын, восставший против отца, – в своего рода собачьей ипостаси.

II. Иван Рукавишников и Сергей Лихутин[657]

Иван Рукавишников был сложной фигурой, игравшей различные роли в русской культуре ХХ века. В начале своего пути он общался с Горьким и влиял на Брюсова. Он писал стихи, прозу и драмы, тяготея одновременно к реализму и символизму. В 1920‐е годы он посвящал много времени обучению молодых советских литераторов.

Его главное произведение, романная трилогия «Проклятый род», выходило в 1911–1914 годах, параллельно с написанием и изданием романа Андрея Белого «Петербург». Этот текст с сильным автобиографическим элементом, основанный на истории рода самого Рукавишникова, повествует об очень богатой семье поволжских предпринимателей-старообрядцев, разоренной чудачествами и скупостью. Уже первый том, «Семья железного старика» (1911), вызвал на родине писателя в Нижнем Новгороде большой и скандальный резонанс.

Белый (который через свою спутницу, а затем жену Асю Тургеневу стал «зятем» сестры Рукавишникова) вспоминает в своих мемуарах встречи с коллегой-писателем в Обществе свободной эстетики в годы, предшествующие созданию трилогии: «Здесь встретился я с длинным, худым, истеричным И. С. Рукавишниковым: не то – Дон Кихот, не то – Фердинанд Испанский; мятое, серое лицо; борода – в полуметр, состоящая из нескольких сот волосинок; густые усищи, а ноги – карамора; почти шатаясь, уселся; я ждал из уст трубного гласа; а он – запищал комаром; стихи начертанием напоминали – кресты, треугольники и перекошенные трапеции». Далее Белый говорит о пропасти между «волжскими миллионами» и «мрачно-убогими номерами, в которых прозябал без гроша, отцом проклятый сын миллионщика, будущий хозяин „Дворца искусств“»[658].

Рукавишников рос хилым и болезненным, в молодости лечился во Франции и Австрии от нервных расстройств. Его отношения с отцом, похоже, были очень сложными. В начале 1910‐х годов, примерно в то время, когда он работал над «Проклятым родом», он, как сообщается, получил наследство, которое сделало его финансово независимым[659].

Изображая в «Петербурге» вырождение семьи (а в конечном итоге и целого поколения), Белый затрагивает проблемы, очень похожие на проблемы Рукавишникова. В третьей главе первой редакции романа, написанной в конце 1911‐го и год спустя частично вошедшей во вторую главу окончательной редакции, Белый описывает подпоручика Лихутина, друга детства Николая Аблеухова, как выходца из Поволжья и сына «богатейших симбирских помещиков», у которого случается нервный срыв. Отец Лихутина, пишет автор, отрекся от него из‐за его женитьбы («с той поры он был проклят отцом и лишен состояния»[660]) – и этот эпизод, вероятно, перекликается с осуждением Рукавишниковым-старшим своего сына.

Подпоручик Лихутин – сложный персонаж, в котором отразились черты многих людей: отца самого Белого, отчима Блока Кублицкого-Пиоттуха, Эмилия Метнера (от которого Лихутину досталось постоянное нервное напряжение) – а также, возможно, некоторые детали биографии Ивана Рукавишникова.

Часть II Модернизм и модернисты после 1917 года

Ирина Белобровцева (Таллин) И ЕЩЕ РАЗ О ТРАДИЦИОНАЛИСТЕ МИХАИЛЕ БУЛГАКОВЕ

Вряд ли стоит доказывать, что текстуальные переклички <…> обнажают то сходство, которое подспудно чувствуется.

Н. А. Богомолов

В русской критике и литературоведении известна традиция делить писателей на приверженцев Толстого или Достоевского. Этим почти обязательным «или» поверялось творчество едва ли не всех авторов ХХ века. В случае с М. А. Булгаковым эта контроверза отсутствует. Булгаков, ощущавший (и позиционировавший) себя как собиратель русской культуры после ее обрушения в 1917 году, использовал литературу, и русскую и мировую, как связующие нити между прошлым и настоящим, как восстановление традиции.