Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Глубокоуважаемая Инна Ивановна!

Пишу после нашего разговора по телефону. Я очень рад, что могу послать Вам две мои небольшие скромные книжки[1455]. Я всю жизнь писал стихи и никогда не рассчитывал, что многие мои стихотворения увидят свет. Я до сих пор не очень уверен, что могу считать себя подлинным поэтом. Знаю лишь одно – я всю жизнь истово, бескорыстно служил поэзии, любил ее, и она шла через всю мою жизнь. Она спасла меня в Инте, на Печоре и на Воркуте. Я там пробыл в очень тяжелых условиях 10 лет, и свет увидел, вернулся к свободе только в 1956 году. Я стал вновь читать лекции в Московском Университете имени М. Ломоносова, где я работал с 1942 года на Историческом факультете, читая лекции по истории народного и декоративно-крестьянского искусства и декоративно-промышленного – диапазон с древних славян до наших дней. Мои основные книги: «Русское прикладное искусство. Истоки становления. С I века до н. э. и с I века н. э. до середины XIII в.». Москва, 1977, издательство «Искусство» и «Народное искусство с X по XX века. Избранные труды». Москва, издательство «Советский художник», 1974 (Серия искусствознания) и другие работы.

В «Советском писателе» вышли мои «Облака», где собраны стихи с 1937 по 1983 годы (но фактически с 1948): «Протопоп Аввакум». Из 37 г. «Лес возле Гуниба». В нем Вы сразу увидите большое благотворное влияние Н. Заболоцкого. Также близки к нему очень и многие мои стихи, что я писал потом (наверное, что-то есть в моих «Стенаниях фавна»[1456], посмотрите их, они всем нравятся), и в стихах многих из «Птицы Солнца», например, в первом: «На лугу», «Птица солнца», «Птица», и вообще, Заболоцкий, как и М. Волошин, и А. Ахматова[1457], проходят через всю мою жизнь. Я их чту память благоговейно и мысленно стою перед ними на коленях. Все хорошее, что имею я – от них. Они многому научили меня. К ним, конечно, примыкают Н. Гумилев, А. Тарковский, Д. Самойлов и многие другие. Но в основе лежит моя любовь к поэтам Пушкинской и Лермонтовской поры: они тоже «взяли меня в плен» еще юношей, и Баратынский, и Языков, и Веневитинов, и Дельвиг, Растопчина[1458], К. Павлова тоже прошли через мою жизнь. Я люблю (как и Заболоцкий) очень поэтов XVIII века, близок мне во многом В. Хлебников (далек, хотя я его чту как большое явление, Маяковский; то же могу сказать и о поэтах Евг. Евтушенко, А. Вознесенском, Б. Ахмадулиной, Р. Рождественском – это не мои поэты. Я не с ними). А Заболоцкий, А. Ахматова и М. Волошин были всегда для меня путевыми огнями, у них я учился точности и крепости, весомости слова. Я желал (не знаю, как получилось) строгой художественной, почти порою чеканной, формы; я не люблю длинных и многословных (поэтому мне далека Ахмадулина и т. д.). Я всегда помню завет А. Блока (мне его раза два повторяла А. А. Ахматова), что стихи не должны быть (лирика) длинными. Так я и работал. Я очень много, Инна Ивановна, работаю над стихами, иногда по годам. Так над «Стенаниями фавна» я работал около четырех лет; то же со многими другими. Я пишу стихи сразу, а потом уже начинается длительная над ними работа. Тружусь над каждым словом. Я не выношу неряшливости. В своих стихах я достаточно (может быть, это моя слабость) отвлечен. Вы не найдете в моих вещах прямого отражения действительности, я живу в мире мною созданных образов природы: у меня мой «Кавказ», мой «Крым» и мой «Север». Я его изобразил таким, каким я его видел во время моей тяжкой жизни в Заполярье, где я боролся за жизнь. Муза помогала мне, она приходила ко мне, садилась около меня на нары, и я писал. Я был потом поражен словами А. А. Ахматовой, которой я рассказал об этом, которая внимательно посмотрела на меня и сказала: «Муза действительно существует, она есть на самом деле. Е. Баратынский раз неуважительно сказал о ней, помните: „Не обольщен я музою моею, – красавицей ее не назовут!“. Женщины, а муза женщина, такого не прощают. Баратынскому это обошлось дорого. Вот и к Вам она приходила и спасала Вас, ограждала в той жестокой жизни». А. А. Ахматовой нравились мои «Северные» верлибры, в них и только в них, вероятно, но негативно проступает образ моей эпохи! Так что действительность в чем-то в моих стихах есть. Но это мне стоило десяти лет и потери здоровья. Я никогда не мечтал и не думал, что у меня будут напечатаны мои стихи. Я просто даже не считал это возможным и то, что выйдут довольно быстро, друг почти за другом мои две книжки. А. А. Ахматова ценила мои также сонеты; они же нравились Марии Сергеевне Петровых[1459]. Я ей показывал часто потом мои стихи. Она любила их читать и подарила мне свою, увы, тогда единственную книжку, «Дальнее дерево», изданную в Армении. Там была надпись: «Виктору Михайловичу Василенко истинному поэту». Но, увы, эта книжка у меня пропала. Я имел неосторожность принести ее, когда печатали мои стихи, в издательство «Советский писатель», дать ее там, и она не вернулась. В моей «Птице солнца» есть стихи, которые посвящены моему предку (по линии матери, мы из его рода, у него детей не было) Григорию Сав. Сковороде, – на стр. 179[1460]. М. С. Петровых эта вещь очень нравилась, и она исправила в ней 3-ю строку во 2‐й строфе: чуть коснулась ее пером и все стихотворение засияло необъяснимым светом (а было «еще лежит тетрадь Сковороды»). Я потом уже, после ее кончины, решил посвятить ее памяти эту вещь. Я очень тоже во многом обязан ей. А. Ахматова, М. Петровых прошли частью, но сильно и полно через мою жизнь, и встречи с ними были для меня необычайным счастьем. Ведь я, Инна Ивановна, никогда не был связан или близок с поэтами и писателями, я шел очень одиноко по жизни, и потому встречи мои с А. Ахматовой и М. Петровых были для меня счастьем, чудом, подаренным мне! Простите, что так много пишу об этом, но для меня это было, может быть, важнейшим событием.

Простите, что утруждаю моими длинными строками. Но мне бы хотелось, чтобы Вы больше знали о том, как пришел я к поэзии, как жил как поэт. В лагерях я создавал стихи, запоминая их, затверживал, идя на работу, повторяя их в тундре. У нас отнимали бумагу и карандаши, находя, наказывали. Мои товарищи часто обращали на меня внимание и говорили: «Что ты бормочешь! О чем и зачем?» А это я запоминал мои стихи. А перенес я их на бумагу только в 1953 году, когда стало это возможным. Мы были в Заполярных политических лагерях, очень жестоких, полукаторжных. У нас были на спинах нашивки с номерами. Я был помечен номером Р-218. Каждая буква была в лагерях нашей группы (было 9 лагерей и в каждом от 3100 до 3200 человек, интеллигенции немного, по 50, чуть больше иногда человек. Основные политзаключенные были крестьяне, рабочие, среднего типа советские служащие). Там и были со мной в лагере Н. Н. Пунин, потом поэты (он стал моим другом) С. Дм. Спасский, Сам. Галкин. И профессор Сорбонны, брат балерины Карсавиной, – о нем теперь стали упоминать, – очень видный богослов, друг Ром. Роллана, Марселя Пруста, Анри Матисса и Леже, проживший часть своей жизни в эмиграции, – Лев Платонович Карсавин. Он был очень дружен с Пуниным. Они были уже очень старенькие, больные, и даже там их поэтому не брали на работу. Они жили в особом бараке для престарелых инвалидов и часто приходили к нам после работ. Эти посещения и беседы с ними очень поддерживали меня. Царство им Небесное! Лев. Плат. Карсавин был очень глубоко верующим, но не ортодоксально. Умирая, он сказал: «До свиданья, не говорю, прощайте! Иду туда, о чем я много писал, и посмотрю, насколько я был справедлив». Он был прекрасный, очень милый человек. Он знал более 30 языков, из них латынь, древнегреческий, еврейский. Легко читал наизусть Овидия, Горация, Алкея, Сафо и Эврипида, которых очень любил. Они (он и Пунин) очень чтили Ин. Анненского и часто мне читали оба его стихи. Я тоже многим обязан Анненскому. Анна Ахматова мне раз сказала: «Вы неоакмеист». Но ведь в каком-то плане, в чем-то, но глубоко по-своему, продолжал некоторые особенности акмеизма (но, конечно, не пышно-декоративного – гумилевского, хотя, мне кажется, у Заболоцкого есть перекличка с поздними стихами несчастного казненного поэта, какая-то связь). Простите, что пишу я сбивчиво, но по большому счету Заболоцкий, хотя он и автор «Торжества земледелия» и «Столбцов» (но и в них ведь есть крепость, точность слова, определенная очерченность образа), принадлежит к поэтам – большого охвата – к Ахматовой, Волошину, Ходасевичу, хотя они и очень внутренне разные. Но все они ценят точность слова. Здесь же – Георгий Иванов, Арс. Тарковский, Мандельштам (но не поздний) и т. д. В «Облаках», в моих «Северных стихах» (сейчас вышел «Русский сонет ХХ века»[1461], где помещены мои 17 сонетов) – это раздел «Северные строки»: в «Птице Солнца» – 3–1 раздел. Я очень люблю сонеты, обратите на них внимание. Над ними работал и работаю всю жизнь. Переводы из Х. Эредиа я делал в конце 30‐х годов. Я перевел все его «Трофеи», но они были «ими», как и все мои молодые стихи, до 1947 года сожжены, о чем я и пишу в моем небольшом предисловии к «Облакам», что я поэт, у которого отняли его поэтическую молодость. А. А. Ахматовой нравились мои стихи о Севере, нравились мои верлибры, а «Мой дом»[1462] она знала наизусть, чем я горжусь. Только там есть изменения для цензуры. В 6‐й строфе надо читать: было в шестой строфе «Друзья на нарах спят». А. Ахматова так и читала. А про верлибры она говорила (я примерно передаю), что она их не любит, но мои полностью принимает, что «они родились в том жестоком мире и их ритмы и создали эти стихи». Многим сейчас мои «Северные верлибры» нравятся. Они вызвали большой интерес на моем вечере в ЦДЛ 25 февраля. Посылаю Вам одно стихотворение, не опубликованное, которое очень тоже нравилось А. А. Ахматовой и было как-то близко к ее мнению о том, что муза (как ни странно звучит это) «действительно существует»[1463]. «Да, муза есть, она живет действительно». И сказав это – сурово посмотрела на меня, и еще раз утвердительно повторила свои слова, не ожидая больше ни вопросов, ни противоречия. Так мог говорить только подлинный поэт, для которого мир не ограничен обычной реальной действительностью, но имеет рядом и в нем самом еще другой, наверное, даже более реальный поэтический мир, требующий своего воплощения.

Я надеюсь, что Вы, Инна Ивановна, не будете очень внимательно читать мое сбивчивое письмо. Вы его пробежите, надеюсь, Вашими очами. Но пишу я для того, чтобы что-то очень, как мне кажется, важное, что поможет дать большее представление о появлении в жизни и развитии моих стихов (повторяю – я о них не сужу, я безумно люблю поэзию; стихи пишу не всегда, у меня бывают и бывали всегда длительные, по месяцам, периоды молчания, когда я не мог ничего написать, ни одной строчки). Тогда я и работал больше над стихами.

На этом я завершаю мое, столь импрессионистическое по выражению, по ходу мысли, письмо. Вы не будете слишком строги к нему: моя задача была многое сказать, чтобы Вы знали, а что нужно, мне кажется, при чтении любых стихов. Или я не прав?

Спасибо вам за Вашу прекрасную книгу о Заболоцком[1464], она самое лучшее (это от чистого сердца), что я читал о нем. Я уверен, что Заболоцкий был бы рад, прочитав Ваше исследование о нем. Вы пишете, так я вас понял, еще большую работу о нем?

Искренне Вас уважающий В. М. Василенко <…>[1465]

11 марта 1988 года