Русский Париж

Под руку пожилого господина поддерживала кудрявая седая женщина с лицом Леонардовой мадонны. Жена да прилепится к своему мужу, и будут плоть едина.

Писатель неотрывно, жадно глядел на изголуба-бледное личико в гробу. Под музыку шагал, прямой как солдат, чугунными ногами. Руки сцеплены в замок, чтобы не видно было, как пальцы дрожат.

Куколка, милая куколка моя, дай насмотреться на тебя, пока ты тут. Сейчас тебя вынут из кукольного ящичка и положат в маленькую деревянную коробку. Коробочку забьют гвоздями, тоньше паутины. Молоточек с ножку кузнечика. Моя родная куколка, не плачь. Кто нарисовал тебе посмертные слезки на белых щеках?

Писатель шел, передвигая картонные ноги. Шаг. Еще шаг.

Это хоронили Алину Краснову.

* * *

А в это самое время в Париже Рауль Пера склонялся над вышивкой изумительной красоты: золотые розы, серебряные тычинки, красно-желтые листья, капли росы на цветах — мелкие речные жемчужины. Кусок России! Будто — хлеба кусок. В особняк Маргариты Федоровны Тарковской этот вышитый плат принесла мать Марина с улицы Лурмель. Поклонилась низко: возьмите, княгиня, сохраните! А вас Господь спасет и сохранит.

Княгиня вынесла матери Марине денег.

Мать Марина взяла, опять с поясным поклоном: спасибо, не для себя беру — для страждущих и обремененных.

Глядел Рауль на золотой плат, и перед глазами его проносилась, словно внизу, под ним, летящим, под брюхом самолета мелькала дивная неведомая земля — снега до окоема, ледяные, синие лентия рек, медные медальоны озер, друзы, щетки и сколы гор, хребтов, гольцов. Россия! Она бесконечна! Она вечна, как небо, как лед и огонь. А вздумали — убить! Да кто и когда?!

Плат расстилался рыжей, пламенной тайгой, лисьей шкурой, ковром медных листьев последних, вспыхивал расстрелянными, забытыми, прощальными звездами. Рауль гладил парчу ладонями. Золотые нити кололи руку. Княгиня Маргарита Федоровна тихо сказала:

— Я прикажу сей плат роскошный на рамку натянуть.

И Рауль вообразил себе затянутые сладким воском соты, и сглотнул, и низко голову опустил.

* * *

И в это же самое время Семен Гордон стоял под фотографией красного вождя Иосифа Сталина в кабинете генерала НКВД; стоял, голову задрав, и шее было больно, неловко. Генеарл вышел по нужде, и Семен один остался в кабинете. Пахло хорошим табаком. В пепельнице дотлевал окурок. Семен, раздувая ноздри, задыхаясь, глядел на усатого Сталина, и мысли остановились, уступили место полости, выемке, нищей пустоте.

Ему показалось, густые усы вождя дрогнули. Закусил губу. Позвоночник бессознательно выпрямился, хрустнул. Долго не было генерала. За стеной, в коридоре, раздавались голоса, шаги.

И пустота, наполнявшая голову, внезапно разверзлась под ногами, и чуть не упал Гордон в серую гадкую пропасть.

Глава семнадцатая

Ветер перевивает песок. Отдувает песчинки, будто волосы с любимой головы.

Одной рукой гладит… другой — ломает, крыши срывает, корабли идут на дно…

Море. Вечное море. Она не любила море.

Вот и сейчас: дети играют, возятся в песке, Аля-то, гляди-ка, девушка почти, формы как налились, даром что на танцах своих у мадам Козельской ножками дрыгает, — а все ребенок, и с Никой дурачится не хуже мальчишки, вся сырым песком перепачкана, хохочет во все горло! Какие манеры, кошмар.

Анна всегда молчалива была. Мать их воспитала: не кричать, не орать, не прыгать при всем честном народе. А эти? Нынешние…

Замуж ей скоро, и вот такого же дитенка — рожать…

Кто ее возьмет? Кто подберет эмигрантку? Парижане любят делать хорошие партии. А не мезальянсы.

Глухой, нежный шум прибоя. Море — часы вечности. Прибой отсчитывает время. А дальше, там, где черно-синие, мощные волны, — времени нет.

Нет времени.

Тень заслонила солнце. Человек сзади.

— Дети, купаться! Перегреетесь!

О, бдительная мать.

Тень не уходила. И тогда Анна обернулась.

— Вы…

Игорь стоял перед ней, смущенный, растерянный слегка, с маленьким изящным темно-синим чемоданом «Samsonite» в руке: изысканная фурнитура из полированной меди, ручка из плетеной кожи. Щегольски одет, летняя соломенная шляпа заломлена на затылок. Узкие башмаки увязли в песке, белые широкие брючины ветер крутит.

С минуту молчали. На знали — каждый — что сказать.

Как будет лучше, не знали.

Анна медленно встала с песка. Тесный купальный костюм облегал ее фигуру — все кости, все ребра на виду. А бедра широкие. Игорь обвел их глазами. С такими бедрами женщина рожает легко.

Анна перехватила его взгляд. Заставила себе в глаза смотреть.

Солнце нагло, неистово прожигало, просвечивало ее глаза насквозь, и из зеленых, крыжовничных они стали цвета пахты, почти белые.

— Господь спаси и помилуй, — сказала Анна негромко. — Какими судьбами?

Она уже взяла себя в руки. Сверху вниз на него глядела — маленькая перед ним, на две головы его ниже.

— Да ведь и не… — Перебил сам себя. Тряхнул головой. Цапнул пятерней висок. — Тоска гложет душу, Анна! Тоска!

Поймал искру ужаса в ее глазах.

И почти сразу же — пьяную сумасшедшинку, пламя веселья.

— Тоска? Вот как! И я — развлеченье?

— Вы не предполагаете, что я тут могу отдыхать? И вас на пляже случайно заприметил?