Русский Париж

Однажды лишь о боли подумала: когда ее палачи, солдаты, весело матерясь, наставляли на нее дула винтовок. «Больно будет? Да всего один миг!»

Кошки и собаки тоже беременеют и рожают. Будешь и роды у зверей принимать.

«Да ведь наверняка там челяди — полдворца. Забудь об этом».

* * *

Аля пришла из школы домой — плачет.

— Мама, их надо спасти! Давай их спасем!

— Кого спасем-то?

Аннины брови взъезжали на лоб. Она закуривала папиросу, отгоняла дым рукой от Алиного отчаянного личика.

— Девочек! Амриту и Изуми! Таких чудненьких девочек! Ну хотя бы на время приютим! Изуми поработала в Мулен-Руж — да сбежала оттуда! Там на нее покусились!

— Покусились, — вздохнула Анна. — Отца о том спрашивай! Он командует парадом.

— Возьмем! Но сначала переедем от Чекрыгиных. Мы им жизнь заели, — коротко бросил, как отрубил, Гордон.

Спросила мужа: что печален? Пожал плечами: а чему радоваться?

Слухи ходят — там, в СССР, расстреливают направо и налево, тюрьмы набиты битком. Может, вранье все? Аля добывает откуда-то советские газеты. Кричит, и лицо красное: «Там счастье! Свет! Там — будущее! Хочу туда!». Ника угрюмо сидит, глядит на сестру исподлобья. Верит — и не верит. Взрослый не по годам.

Деньги. Они сосчитали их вместе. Наняли грузовой фургон — скарба нажили немного, а все ж тяжело тащить на горбу: Никина кроватка, Никин стульчик, дорожные сундуки с постелями, чемодан старого тряпья, Алины книжки и учебники, и — Аннины рукописи.

Рукописей больше всего. Неужели для них — чемодан? Клали в мешки. Утрамбовывали. Увязывали Алиными атласными, еще московскими лентами. Анна смеялась. Видела в старом Лидином зеркале свои зубы: пожелтелые, почернелые от табака.

Ну что ж, куколки мои, собирайтесь. Укладывайте тряпочки в спичечные коробочки. Легчайшие, призрачные ваши пожитки. Машите жизни, что промчалась, тряпичными ручками. Головенками на пружинах — кивайте.

Погрузили в фургон вещи. Аля волокла на руках, как младенца, старую пишущую машинку матери, «Ундервуд». Анна вела за руку Нику. Семен уже сидел в кабине, рядом с шофером. С Лидией попрощались по-русски, троекратно поцеловались. Лидия перекрестила ее и семью. Спокойно, сухою рукой, без слез, без сантиментов. Устала она от них.

* * *

Новое жилье было не лучше прежнего. Может, и хуже: опять под крышей дома, только трехэтажного, и опять в рабочем районе. Потолок протекал, сразу пришлось просить у соседей на время таз, подставлять под холодные капли. Кроватки детей приткнули там, где не проливало.

Где же поставить еще две кровати? Взрослым девочкам, почти девушкам?

— Будем спать на полу, на матраце, — заявила Анна.

Сгорающая от восторга Аля привела индуску и японку за ручки. Господи, ишь, мамка, и это — ее детки! Хорошая мать будет. Анна глядела на дочь, как на чужую. Японка бойко лепетала по-французски, беспрестанно делала книксены. Индуска стояла ровно, струной, выпрямив спину. Молчала. В глазах ее плыли слезы. Она изо всех сил старалась, чтобы — не вылились.

— Девочки, за стол! Девочки, я сварила такую кашу! Пальчики оближете! — Аля вылезала из кожи. — Девочки, будете спать вот здесь! Вместе! Валетиком!

Кашу ели жадно. Едва не давились. Анна чуть не плакала.

Все было «чуть», «едва», «слишком».

Когда наступила ночь, она дала себе волю. Слезы лились на подушку сами, рекой, без всхлипов. Глаза открыты и видят перед собой голую спину Семена. Шрамы на спине: один — от немецкого осколка, другой — от красноармейской пули. Третий, наискось, — от петлюровской сабли. Меченый ты у меня, Семушка, меченый.

Утром проснулись — умываться, дети! «Вот у меня и четверо. Многодетная мать».

Леличку вспомнила покойную. Анна не видела ее мертвую; не видела в гробу. Так и осталось в памяти личико запрокинутое, с двумя зубками, как у зайца, нога привязана к ножке кровати, на висках кудряшки овечьи.

Семен бодро потирал руки. Она не любила этот жест. Нарочитая бодрость, показная.

— Мадам, у вас есть зеркало?

Анна строго глядела в лицо индуски. Черт, забыла, как зовут девчонку.

— Пока нет. Будет.

Индуска опустила глаза, и Анна тоже.

Вскрикнула. Схватила девочку за руку.

Серебряная змея обнимала худое темное запястье.

— Откуда?!

— Мужчина подарил.

— Мужчина?!

Беспомощно оглянулась. Семен щурился, пытался издали разглядеть.

— Человек. У меня есть его адрес. И телефон! Но…

— Что «но»?!

Она трясла девчонку за плечи.

— Уже время прошло. Он мог уехать… съехать… оттуда.

— Это моя вещь!

Индуска глядела испуганно, глазищи огромные. Ресницами взмахнула — будто два воробья вспорхнули.

Семен шагнул вперед.

— Анна, Анна… Нельзя же так! Почему не может быть двух таких браслетов!

Она обернула к мужу упрямое, твердое лицо. Камень, и глаза каменно блестят — самоцветы, стекляшки.

— Не может.

Глава девятая

Княгиня Тарковская — в гостях у барона Черкасова: то шумная и праздничная, как ярмарочное забытое гулянье, то вдруг нежная и печальная, и говорит тихо, и курит длинную, тонкого аромата пахитоску. Барон яств накупил, сидит напротив княгини, слушает жадно. Рауль рядом. Ушки на макушке. Княгиня говорит о России.

О той России, которой — больше нет.