Русский Париж

Будто молния полоснула по глазам. На миг увидела: люди кричат, тянут руки, все в крови, в отрепьях, и солдаты в чужой, невиданной форме, похожие на черных жуков-плавунцов, пинают тех, кто ползает у ног; стреляют людям во рты, в затылки.

Очнулась от голоса матери Марины. Теплая, добрая, тяжелая, толстая рука монахини — уже на ее талии, под мышкой, греет, поддерживает спину.

— Простите. — Выпрямилась. — Мне уже лучше.

— Анна Ивановна, это от голода!

— Нет. Я сыта. Правда. Сегодня на завтрак…

— Милая моя, ножками-то двигать можете? Вот и славно. — Мать Марина, продолжая Анну поддерживать, сняла другой рукой очки с потного толстого носа и вытерла лицо рукавом рясы. — Вот и чудно! Идемте. Со мной! На рынок! Поможете мне.

Только сейчас Анна разглядела — у матери Марины на спине огромный холщовый мешок.

Анна под руку монахиню взяла. Пошли, сливая шаг.

* * *

На рынке мать Марина долго бродила меж рядов, щупала, подбрасывала на ладони, выбирала, болтала бойко с торговками, рядилась — и выторговывала: по наинижайшей цене, по смешной, — кочаны капусты, огурцы, помидоры, картофель, баклажаны, спаржу, ревень, лук-порей, — а иной раз ей француженки, сжалившись, бесплатно совали в мешок то обрезки мясные, то пучок салата, то косточку свиную — на суп.

Гордая добычей, мать Марина подтягивала к груди веревку, на которой за лопатками держался мешок. Анна осматривалась. Чрево Парижа, ты воистину чрево: все бурлит, кипит, как в желудке, время переваривает в утробе людей, их деньги, их богатство и нищету.

— Ну как? — Блестят весельем, довольством черные, две смородины, глаза из-под очков. — Герой я? Господь все нам послал! Благодарю Его!

Никого не стесняясь, посреди рынка, при народе широко, вольно наложила крестное знаменье на себя. Так раздольно крестилась — будто на лугу траву косила!

Анна любовалась ею.

На улицу Лурмель явились — на Анну с порога пахнуло родным: Россией, Москвой, домом. «Господи, как в Борисоглебском». Шла по гулкому коридору — из комнаты вышел навстречу мрачный человек со взглядом раненого волчонка — голова в плечи втянута, и молодой, не старый, а сутулится — спина колесом; стащил у матери Марины с плеч набитый провизией мешок. Роем высыпали маленькие, беленькие, седенькие старушки — пять, нет, шесть, о нет, семь! — закрестились на мать Марину, как на икону, обступили, пытались поцеловать ей руки, она отдергивала — целовали в плечико.

— Матушка наша!.. кормилица, поилица наша…

Мать Марина отмахивалась от старушек, как от комаров.

— Погодите, погодите… Анна Ивановна, идемте на кухню! Алексей нам поможет. И Елена Ларионовна придет. Да вот она! Дома, слава Богу! Птенцы есть просят, Ликочка! А вы уж и в фартуке…

Анне тоже выдали фартук. Рассмотрела: на животе вышит смешной желтый утенок. На кухне висели связки репчатого лука, чеснока, пучки сушеного укропа и петрушки. Мать Марина вывалила из мешка на стол гору снеди.

— А морковь, Ликочка, представьте, мне даром всучили!

Елена Ларионовна перебирала овощи: погнилее — направо, посвежее — налево.

Анна засучила рукава. Готовить ей не привыкать. Да только вкусна ли окажется ее стряпня?

Напрасно беспокоилась: варевом здесь заправляла Елена Ларионовна, Ликочка. Анне доверили лишь крошево. Она быстро, послушно, мелко крошила, резала, кромсала на огромной круглой доске капусту, лук и морковь, чистила свеклу и терла ее на терке.

Мрачный Алексей, кажется, не в себе. Молчит, смотрит бычком, и все так и жмется к матери Марине, как пес к хозяйке. В глаза ей глядит покорно, с любовью.

«Юродивый. На Руси таких много. А в Париже? Француз? Русский?»

— Он норвежец, — мать Марина поймала Аннин взгляд. — Его здесь держали в сумасшедшем доме. Я вытащила его. Крестила в православную веру, Алексеем. Раньше его звали Варг. Он так помогает мне хорошо. Вы с ним поласковей.

Суп удался на славу, на второе — овощное рагу с кусочками куриного мяса. Мать Марина сама пекла блины — чугунная тяжелая сковорода в ее толстой, тяжелой руке летала над огнем играючи. Обедать сели в столовой — длинной зале с длинными казарменными столами. В дверь все входили и входили, текли рекой люди — никого из них не знала Анна: кто по-французски трещал, кто по-русски радостно восклицал и целовался троекратно.

Анна глядела, глаза расширив: все нищие.

Рванье вместо одежды. Картонки вместо шляп. Башмаки резинками подвязаны.

Уселись. Мать Марина встала во главе стола, прочитала молитву.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — хором повторяли нищие едоки.

В тишине — жадный, торопливый стук ложек о миски. Мать Марина ела, приспустив апостольник на затылок.

— К чаю у нас варенье! — возгласила Ликочка, будто спела: «Осанна в вышних!».

Беленькая русская старушка, что сидела рядом с Анной, вылизала свою розетку. Слезы у Анны чуть не брызнули. Клубничное варенье. Предсмертно, гармошкой, сморщенные, жалкие, счастливые от тепла и еды губы. И серый парижский дождь за окном.

«Я стану такой же старухой. Когда?!»

После обеда Анна подошла к монахине и твердо сказала:

— Я тут буду у вас без денег. Денег — не надо.