Русский Париж

— Надо, — мать Марина нежно взяла ее за руку. — Я старых своих деток кормлю, а вы покормите ваших — малых.

Келья матери Марины обняла Анну запахами сухих цветов, розового мыла, чистого белья. По стенам висели иконы — писанные яичной темперой, вырезанные на бересте, вышитые бисером и жемчугом на суровом полотне.

— Да вы златошвейка!

— Ничего тут нет трудного. Я вас научу.

— Я неспособна к рукоделью. Более того: я его ненавижу!

— Потрудитесь немного во славу Божию.

Мать Марина с усмешкой втолкнула в руке Анне коробку с цветными нитками, иголку, пяльцы. Села рядом. Показывала, Анна повторяла движенья монахини, как обезьяна. Пока Анна нелепо, неумело взмахивала иглой — мать Марина читала, негромко, размеренно:

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи. Вся любовь на войне за зимней рекой полегла, Господи. Мои руки в крови. Мои руки в дыму. Отмой, Господи. Я убил — и заплакал. Зачем, не пойму. Прости, Господи.

Анна опускала пяльцы на колени.

— Что это?

— Стихи.

В клетке тихо возилась, клюя зерно, желтая канарейка. Христос-младенец глядел с иконы радостно, будто бы под новогодней елкой сидел и подарок получил, о котором мечтал.

— Ваши?

— Мои.

— Я понимаю. Здесь много веры. И любви.

— Да. Я верю.

— Во что?

— В возвращение на круги своя.

— Неужели вы всерьез думаете, что монархию в России можно вернуть? Силой, миром, как угодно?

Мать Марина пристально глядела, тяжелой головой, как черной купеческой гирей, клонилась к круглому, полному плечу.

— Я не думаю ничего: я просто молюсь.

— Нет, вы думаете.

— Женщина — не философ. Оставьте философию мужчинам. Да и то: Иисус ведь не философствовал. Он говорил притчами. А притчи — почти стихи. Почти песни.

Анна вздернула голову.

— Песня! Да! Высшая поэзия — песня и молитва. Вы правы. Ничего не надо больше.

Мать Марина мяла в пальцах вышиванье. Щеки ее алели, как у девушки на святочном гаданьи.

— Царь… Разве вернуть царя? Царь ушел, как уходят путники: плащ за спиной, и — в небо. Его расстрел потряс Европу, но что сделала Европа для того, чтобы не погибла Россия? Ни-че-го. Более того: она сделала все, чтобы Россия погибла. А теперь… Помните притчу Христа о сеятеле?

Анна опустила голову. Мать Марина вздохнула глубоко, как после плача.

— Вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное зерно упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло. Иное зерно упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.

Стежок. Еще стежок. Анна думала: обман, что рукоделье успокаивает. Хотелось разорвать ткань, спутать нитки. С трудом поборола себя. Гнев — грех? Да в жизни куда ни наступи — везде грех будет.

— Ну, на доброй земле вырос урожай, и что? Добрая ли земля здесь у нас? У русских? Во Франции? — Закусила губу. — В Англии? В Италии? В Китае? В Африке? В Индии?! Да Бог знает где, только — не дома!

— Добрая земля, — голос матери Марины упал до шепота, — не вовне. Внутри нас. И зерно Божие всегда упадет в душу, что удобрена любовью и раскрыта Ему.

Какое-то время вышивали молча, наклонились низко над пяльцами, трудились.

И сошел незнаемый прежде покой.

Анна забыла себя, время, город. Детей. Где Аля? У мадам Козельской? Где Ника? Где муж? Глядят с рукодельной иконы глаза Спаса; глядят на ту выжженную, сухую землю в ней, внутри нее, где никогда не вырастет ничто живое.

Мы шьем; и нас шьют. Нас уже сшили. Мы — куколки с остановившимися пуговичными глазами, со свекольными ситцевыми щечками. Раны на ручках и ножках крепко зашиты суровой ниткой. Розовой пудрой засыпаны шрамы.

Мать Марина тихо положила вышивку на кровать, застланную грубым солдатским одеялом.

— Я знаю, как умру. Меня сожгут. Будет война. Вы слышите, война вокруг, в воздухе?

Анна взглянула в окно. В небе тучи росли, вспухали, сшибались. Опять дождь. Вечный парижский осенний дождь.

— В небе небесный бой всегда идет, — улыбнулась монахиня, очки на переносице пальцем поправила, — вечно.

— Война, — повторила Анна эхом. — Война. Вы правы. Я тоже слышу гул. И запах гари. Я думала — бред, напасть. Гоню от себя ужас. Я не привыкла бояться. Не хочу бояться!

Сгорбилась; уткнула лицо в ладони.

— Не плачьте! Я помолюсь за вас!

— Я… палец иголкой уколола…

Звон капель по стеклу. Звон старинных часов, с маятником, Павла Буре: из коридора ли, из столовой, издали, будто с того света.

* * *

«Клочья морского тумана на побережье. Океан воды слева, океан песка — справа. Я лечу над песками, родная, и нет тут признаков жизни. Я — единственный живой человек над мертвым морем песка, и я перевожу почту. Тут бывают сильные ветра. Когда ветер невозможно побороть — вспоминаю, как меня накрыл снежный шквал в Испании, близ Лорки.