Русский политический фольклор. Исследования и публикации

Матрона стала первой в истории РПЦ канонизированной старицей[203]. К сожалению, современное старчество вообще остается областью мало исследованной[204], а о женском старчестве практически ничего не написано. Небольшая небезынтересная книга священника А. Шантаева о святых блаженных-калеках в современной житийной литературе остается в рамках внутрицерковной дискуссии (Шантаев 2004). Шантаев называет «Сказание о житии…» и ряд других современных агиографических сочинений о старицах «агиографическим китчем», упрекая авторов за отход от житийных канонов. «Китчу» он противопоставляет монастырскую агиографическую традицию, представленную житиями стариц Дивеевского монастыря. Написанная в 2001 году книга ценна тем, что в ней впервые женское старчество – вернее, агиографическая литература о старицах – становится объектом исследования. Однако полемический характер сочинения не позволяет его автору предпринять беспристрастный анализ выбранного им предмета. Вопрос о причинах и траекториях «порчи» жанра им не рассматривается, а действительно распространенный в современном российском православии культ блаженных калек он объясняет скорее историософски – «великой усталостью нации, сломившей себя в изнурительном покорении вершин» (Там же,70).

Продолжила критику «агиографического китча» светская исследовательница М. М. Лоевская в статье и защищенной в МГУ докторской диссертации (Лоевская 2005а, Лоевская 2005б). Указав на то, что уже в конце XIX века жития святых «часто были неудачными», Лоевская пишет, что к концу XX века качество агиографических сочинений совсем испортилось: «в ущерб житийной ясности и простоте стали преобладать дешевые художественные эффекты и визионерство» (Лоевская 2005а: 104). Автор полагает, что современная агиография плохо исследована, потому что качество ее «ниже любого уровня критики», а для спасения жанра необходимо «воссоздать почву христианской духовности». Лоевская верно указывает на популярность творений «горе-агиографов» (Там же, 103), однако ничего, кроме испорченного, невежественного православия, не имеющего права на существование, она в них не видит.

Еще одна специальная работа о женской святости в России XX века издана недавно финской русисткой Элиной Кахла. Этот труд, составленный из статей и докладов разных лет, отличает методологическая неуверенность, маскируемая, как это часто бывает, суждениями метафизического характера, вроде утверждений о «биполярной природе русской души». В этом Кахла близка не читавшей ее Лоевской: последняя подменяет аналитическую работу с замеченными ею особенностями современной агиографии констатацией особенной психологии русского народа, с неизбежностью проявившейся в этих текстах (Там же, 106–107)[205]. Трудно согласиться и с некоторыми более частными идеями Э. Кахлы, в частности, с предположением о том, что житие Матроны было сфабриковано органами госбезопасности, чтобы культивировать в верующих политический конформизм (Kahla 2007: 97–98)[206].

Все три автора находятся вне обширной и продуктивной академической дискуссии о народной (повседневной, низовой и т. п.) религиозности, развернувшейся среди историков и антропологов. Мне известны два интересных опыта такого рода: магистерская работа о современном русском юродстве Натальи Окашевой, где целая глава посвящена агиографии Матроны, и доклад британской русистки Беттины Вайхерт о почитании Матроны (Окашева 2003; Weichert 2003). К сожалению, обе они не были опубликованы. Работы же Шантаева и Лоевской, строго говоря, вообще вряд ли могут быть названы научными; они скорее представляют одну из существующих в православной среде точек зрения на новейшую агиографию, наиболее отчетливо и страстно сформулированную в книге А. Кураева «Оккультизм в православии» (Кураев 1998). Лоевская в своей статье прямо воспроизводит целый ряд идей и логических построений Кураева, при этом по каким-то неизвестным нам причинам на него не ссылаясь.

В настоящей статье я буду придерживаться традиционной для антрополога религии позиции методологического агностицизма. Эта позиция позволяет избежать тупикового для антропологического исследования нормативного подхода к социальным фактам. Понимая религиозность и, в частности, формирование и использование образа святой как процесс, я буду говорить о двух конкурирующих тенденциях в агиографии (и, может быть, в религиозной жизни вообще): консервативной, направленной на точное воспроизводство сложившегося агиографического нарратива, и креативной, порождающей новые тексты и смыслы[207]. До некоторой степени эти две тенденции соответствуют принятому в антропологических исследованиях религии разделению на официальную и народную религиозность[208]; однако процессуальный подход позволяет избежать диктуемого вводимой оппозицией схематизма и, главное, точнее описать современную религиозную повседневность, где основательно размыты границы как между «официальным» и народным», так и между религиозным и светским.