Русский Рокамболь

— Да, это будет лучше! — шепнул он. — Это выгоднее, чем служить ему. Тут, по крайней мере, разом целое состояние… Эта баронесса фон Шток выгодная баба, если все так, как говорит Маринка. Десять тысяч в кармане как пить дать, и затем, когда его схватят и устроят где следует, ее же протекцией можно заслужить прощение и себе, или же прямо удрать куда-нибудь с Маринкой из Петербурга… Да… Да, это дело беспроигрышное… Постой, брат Андрюшка, не ты один умеешь обделывать делишки…

В углу что-то зашуршало.

Теперь только он заметил, что он не один, а старуха, пугливо глядя на него, наливает себе водки в стакан и собирается, очевидно, осушить его второпях залпом.

Колечкин громко захохотал. Старуха вскрикнула и, уронив стакан, с ужасом в своих потухших глазах ожидала достойной кары.

Колечкин встал с подоконника, а она закрыла лицо рукой, как бы стараясь отстранить удар.

— Пейте, пейте, маменька! — заговорил весело Колечкин. — Для сегодняшнего дня я вам разрешаю… Сегодня я добр… Пейте!..

Старуха, все еще боязливо и недоверчиво глядя на сына, опустилась на колени и стала собирать осколки.

Колечкин взглянул на нее, и что-то странное мелькнуло в его глазах. Как будто бы жалость к этому забитому им существу, которое, в сущности, одно в целом мире любит его безграничной и вполне бескорыстной любовью.

Но нет, читатель, это не любовь, это дрянное скотское чувство, беспредельно выше которого стоит даже месть и ненависть.

Человек давно уже умер в этой старухе и остался зверь, подобный собаке, привязанной к своему господину.

— Матушка, — сказал Алешка, очевидно игнорируя разбитый стакан, на который с ужасом глядела старуха, — я решаюсь на очень рискованное дело. Не знаю, удастся ли мне оно или нет, только оно уже затеяно…

Опьяневшая и перепуганная старуха, казалось, не поняла, о чем ведет речь сын. Она только перевела глаза на его лицо и взглядом их стала шарить по нему, как слепой, отыскивающий выходную дверь. Алексей Колечкин улыбнулся и отвернулся к окну. В комнате воцарилась тишина, потом послышался скрежет подбираемых осколков.

Колечкин постоял еще немного около окна, задумчиво глядя на совершенно пустынную улицу, и, вдруг схватив с колка пальто и шляпу, вышел решительными шагами. Остальное читателю известно.

Миллионщик

Русская борода, под которой мелькает медаль на голубой ленте, толстый русский нос, серые русские глаза под нависшими бровями и широкая плешь!

Это Николай Михайлович Терентьев. Он сидит в своем громадном кабинете, без толку уставленном шкафами и мебелью, устланном ковром и обвешанном вокруг картинами, где рядом с оригиналами старинных маэстро нагло высовывается в новой блестящей раме олеография.

Кабинет необыкновенно мрачен. День уже угас, и только отблеск его падает в гигантские аркадные окна, а на столе горит одинокая свеча в серебряном подсвечнике.

К ней придвинулись руки с листком письма. Разорванный конверт лежит тут же.

Старик читает:

— «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порещение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом. Граф Павел Радищев».

Прочтя эти строки, старик улыбнулся:

— Ага! Опомнился!

Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.

«Так-то, — подумал он, — чего денежки не делают!.. Помню я отца его, очень хорошо помню… Однажды, в то время когда у него были целы его громадные вотчины, а я был простым скупщиком хлеба, да… Приехал я к нему в зимнюю пору. Он вышел ко мне на крыльцо… Я снял шапку и не надевал во все время разговора… Ха-ха-ха!.. А ноне, брат, иное, видно, дело…»

Зеркальная дверь тихо щелкнула, и на пороге ее появилась девушка, которую легко можно было принять за женщину, так пышно была она развита и такой законченностью красоты дышали все линии ее холодного, словно выточенного из мрамора лица.

Когда бы оно мелькнуло в толпе, украшенное голубым кокошником, с узором из жемчуга и такими же подвесками, спадающими на лоб, черты его надолго не изгладились бы из памяти путешественника, и много раз он потом с восторгом говорил бы о красоте русской женщины. Но на Елене Николаевне было модное платье, пышную грудь ее стягивал корсет, и только смелый и гордый изгиб шеи, освобожденной вырезом платья, говорил о какой-то особенности ее характера.

Серые глаза глядели гордо и немного насмешливо.

— Что вам, батюшка? — спросила она, подходя к креслу и садясь в него.

— А вот прочитай-ка! — протянул ей старик письмо.

Она быстро пробежала строки и засмеялась:

— Ну так что ж?! Делайте меня графиней, я не прочь!.. Только, непременно, на том условии, как я вам говорила.

— Завтра говорить буду… Они приедут.

— Да нечего и говорить… Вы должны были еще в тот раз сказать старому графу, а то, может быть, выйдут какие-нибудь недоразумения…

— Завтра все решится… Ведь молодец-то и сам, говорят, с лица очень пригож.

— На что мне его пригожесть! — резко ответила красавица.