Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Вот видите! — засмеялся издатель. — Мне хватило одного слова, чтобы сломать стереотип вашего сознания. Заметьте: вы не спросили меня, почему дискотека будет на кладбище. А стоило бы мне построить фразу иначе: например, дискотека на еврейском кладбище — и ваше сознание возмутилось бы против антисемитизма. Но в нашем случае оно не возмущается, а недоумевает. Привычный стереотип не работает. Конечно, никакой дискотеки не будет. Это фикция, симулякр… Мир — это мое развлечение.

— И это называется постмодернизмом?

— И это называется постмодернизмом.

Молодой человек поскучнел, оставил Джона и расхлябанной походкой направился к дивану, где сидела маленькая некрасивая девица с покрасневшим носиком. Она непрерывно курила, уставившись в угол отрешенным взглядом. При этом взгляд ее говорил: эй вы, обратите внимание, как вы все мне неинтересны! Молодой человек подсел к девице, выхватил из ее пальцев зажженную сигарету и нервно задымил.

Выходя из комнаты, Джон столкнулся с Барским.

— О чем это вы болтали с Крекшиным?

— Крекшиным?

— Вячеслав Крекшин, забавный тип! Приехал из Саратова длинноволосым волжским босяком, похожим на Максима Горького, и перебаламутил половину столичной интеллигенции. Занимается всем подряд: стихами, прозой, сценариями… Издает журналы, организует какие-то «хэппенинги».

— Например?

— Например, в начале перестройки интеллигенция бросилась рассказывать народу о сталинских временах, о том, в каком несчастном положении народ оказался. При этом странным образом благосостояние всезнаек неуклонно росло, а народа — падало. На это обстоятельство старались не обращать внимания, Крекшин же написал, что цена народного трибуна прямо пропорциональна марке его машины и красоте его любовницы. Заметьте, он написал это без гнева. Как бы с одобрением даже. Будь иначе, все завопили бы: ах ты, сукин сын, сталинский прихвостень!

— По-вашему, Крекшин — нашептывающий низкие истины Мефистофель? Мне он не показался таким. Волнуется, мечтает издавать свой журнал. Хочет быть «мостом» для нового поколения.

— Это он вас прощупывал. Нет, Крекшин не дьявол. Это — виртуоз пустоты. Понимайте как хотите.

— Значит, и мецената он надует? — задумался Половинкин.

— Не сомневайтесь! Я слышал конец их разговора. Он напечатает стихи и фотографию дочери этого индюка с самым издевательским намеком. Меценат, конечно, ничего не поймет и останется доволен. А приятели Крекшина будут хохотать.

Джон не заметил, как они снова оказались на кухне. Священник с распаренным лицом продолжал пить обжигающий чай.

— Что, Петр Иванович, трудненько? — участливо спросил Барский.

Чикомасов промолчал, вздохнув. Вид у него был самый жалкий.

В кухне появились еще три человека. Внешность одного привлекла внимание Джона. Он не мог вспомнить, где видел это испитое, точно снедаемое необратимой болезнью лицо, утонченные черты, жидкие прямые волосы с косой челкой, перечеркнувшей мраморный лоб, этот взгляд, то неподвижный и обращенный вовнутрь, то проникающий сквозь людей и предметы, как если бы ему было больно касаться грубого материального мира. Наконец вспомнил. Обри Бердслей — английский художник начала ХХ века.

— Кто это? — тихо спросил Джон Барского.

— О-о, это замечательная личность! — с почтительностью отвечал Лев Сергеевич. — Кирилл Звонарев, поразительный русский тенор! Исполняет романсы, предпочитая самые редкие и сложные. Его нельзя слушать без слез, если в вас есть хотя бы частица «внутреннего русского», по выражению писателя Пришвина. А в вас, Джонушка, непременно это есть. Ах, если бы он согласился нынче петь! Вот мы его спросим!

Барский подошел к Звонареву.

— Специально из Питера? — спросил Барский.

— Нет, проездом, — отвечал певец слабым голосом.

— Будете сегодня петь?

— Я обещал Перуанской.

— Зачем вы спрятались на кухне?

— В комнатах очень накурено.

— Ах да, ваша астма. Вам нельзя жить в Ленинграде. Почему вы отказались уехать в Италию?

Звонарев мягко улыбнулся, но в этой улыбке чувствовался твердый ответ: нет, он не уедет в Италию. Барский хотел уже познакомить Половинкина со Звонаревым, но тут от стены отделился невзрачный парень с распухшим лицом и нагловатыми глазками.

— Витя? — недружелюбно сказал Лев Сергеевич. — И ты здесь? Как расходится твой последний роман? Судя по моим студентам, которые читают его на лекциях, неплохо?

— Сегодня подписал договор на пятый тираж, — самодовольно ухмыльнулся романист. — Как всегда, надули! Но я не внакладе. Мне наплевать на русские гонорары — зарубежных-то переводов я им не уступил. Между прочим, завтра подписываю договор на телевидении. Вот где настоящие деньги! Они мне говорят: вставь в новый роман, чтобы герой курил такую-то марку сигарет. Озолотишься на рекламе. Вот, говорю, блин! Где ж вы раньше-то были? Послушайте, Барский, Сидор сказал, что вы привели сюда какого-то американца. Это реальный человек или фуфло? Познакомьте меня с ним.