Русский штык на чужой войне

Скоро я вышел на его опушку. Впереди простиралось поле с копнами хлеба. Вблизи их стоял воз, а в отдалении были видны работающие крестьяне.

Я пополз на четвереньках по меже и забрался в воз. Там была торба с хлебом, салом и зеленым луком. Я взял сало с хлебом и пополз в лес к источнику, где съел их и пошел по направлению к железной дороге.

Просидел на опушке леса до самого вечера, а затем двинулся вперед по рельсам. Утром я подошел к станции Мирополь. Семафор был открыт. Я спросил у крестьянской девушки, скоро ли придет поезд, на что она ответила: «Не знаю, спросите вон у чекиста» и указала пальцем на какого-то человека в полувоенном-полуштатском костюме.

Услыхав слово «чекист», я тотчас же двинулся дальше. Сделал верст 20 и зашел в какую-то избу, попросив поесть. Меня оттуда выгнали со словами: «Много их тут бездельников шляется… гляди, еще сопрут чего-нибудь…»

Я пошел в другую избу, где жили штундисты. Те встретили меня гораздо приветливее, чем православные. Они предложили мне поесть, но я отказался. Сел на лавочку и тотчас же уснул. Я очень устал и много пережил и перечувствовал за последние дни.

Так я проспал до шести часов вечера. Проснувшись, поужинал, распростился с хозяевами и двинулся дальше. Они были настолько деликатны, что не расспрашивали меня, кто я и куда иду. Когда я подарил за столь радушный прием этой семье катушку ниток и две иголки, то я показался ей миллионером. Они рассыпались передо мной в любезностях и чуть ли не заискивали.

К семи вечера я был на маленьком полустанке. Просидел я в поле около двух часов, пока не подошел товарный поезд. Я забрался в вагон с прессованным сеном и спокойно расположился там на тюках.

На следующей станции ко мне присоединился какой-то крестьянин, ехавший спекулировать. Он вез два мешка хлеба и сала. За то, что я помог ему вытащить мешки в вагон, он продал мне один хлеб и полфунта сала. За это я заплатил несколько тысяч советских рублей.

До тех пор, пока я тут не устроился, я не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Я был исключительно занят своей персоной, спасением собственной шкуры.

Теперь же я был более спокоен и стал вспоминать все то, что бросилось в глаза на моей Родине после долгого пребывания вне ее. Русская деревня выглядела жалкой и убогой. Населяли ее не крестьяне, а нищие, одетые в лохмотья и самодельные костюмы, сшитые из мешков.

Многие крестьяне ходили без белья, поскольку его не было. Мужик, с которым я ехал, так и сказал мне, что ходит без него: «Последнюю рубашку берегу на тот случай, если придется умереть… Чтобы было в чем меня похоронить…» Отсутствовало и мыло, чтобы стирать белье.

Три-четыре года назад подобного явления бы не могло быть. Последнего бы нищего похоронили миром и сшили бы ему новую рубашку.

Этот же крестьянин не был нищим: он имел собственные дом, корову и две телеги. Лошадей не было – одну их пару взяли поляки, а другую – большевики.

Крестьяне проявляли полное равнодушие к политическим вопросам страны и были заняты только заботой, как бы прокормиться и одеться.

Много верст проехал я с этим крестьянином в сене, и наши разговоры вертелись лишь вокруг одного вопроса: когда же все смогут так хорошо жить, как жили до войны?

В это время в России ходили слухи (по-видимому, распространяемые большевиками), что придут англичане и французы, чтобы восстановить власть генерала Деникина. Это очень не нравилось моему спутнику. Он ненавидел иностранцев, так как его пороли немцы, а родной брат данного крестьянина был ими расстрелян за участие в восстании.

Ему казалось – и немцы, и французы – все равно. Но при этом он вряд ли был бы рад, если бы его призвали в армию для защиты границ от этих же иностранцев.

Поляков мой спутник тоже не любил, хотя считал их не иностранцами, а своими, но только «панами». Это вполне понятно: юго-западный край, граничащий с Польшей, был густо населен ими, главным образом, помещиками, и поэтому не считал их настоящими иностранцами.

Так доехали мы до Жмеринки. Ехали очень медленно – три дня. Поезд иногда останавливался, и из соседних сел, прилегающих к станции, мужики везли в бочках воду для паровоза – это была установлена особая «водяная» повинность.

Дело в том, что поляки и петлюровцы при отступлении взорвали водокачки на всех станциях. По сторонам железнодорожного полотна часто можно было увидеть исковерканные скелеты вагонов и паровозов.

Также поляки взрывали и мосты, железные дороги и на их исправление пришлось затратить много времени. Починить их не успели, поскольку не было ни нужных для этого материалов, ни специалистов.

Ввиду этого поезда останавливались там, где можно было запастись водой… Правда, я видел рабочие команды, которые уже исправляли разрушенное.

В Жмеринке вагон с сеном отцепили. Там я заметил группу красноармейцев, возвращающихся из польского плена, и присоединился к ним.