Русский спецназ. Трилогия в одном томе

«Это на что он намекает? Может, я тоже загримировался под Шешеля?»
Гримерные разместили в раздевалках стадиона под трибунами. На потрескавшихся и вот уже несколько лет не ремонтированных лавках кипами валялась одежда, как на рынке самого низкого пошиба, куда свозят свою добычу старьевщики, промышляющие по всему городу и в дорогих кварталах и в бедных.
Здесь поставили большое зеркало со столиком, кресло перед ним, а сбоку – фонарь, потому что света в раздевалке было слишком мало. Он едва пробивался сквозь мутные и не открывавшиеся много лет окна. Стекла вросли в раму. Взбреди кому в голову приникнуть к ним с внешней стороны, почти ничего не разглядел бы, даже если вздумал их отмыть. Испачкались они с двух сторон. В комнате витал затхлый, немного скисший запах, выработанный проступившей на промокших стенах плесенью.

– Александр Иванович, где вы ходите?

Гример устал. Он следил за тем, как одевают массовку. В глазах у него все перемешалось от красок и лиц, мутилось, как от легкого опьянения или скорее от солнечного удара, но он и на улицу‑то почти не выходил, значит – от духоты. Дышать было нечем. Впору надевать противогаз с кислородными баллонами или, что гораздо лучше, костюм космонавта, но прикрепленный к спине ранец – пуст. Он чувствовал себя, как хирург, который вынужден оперировать в полевых условиях, где нет ничего, кроме его походного чемоданчика.

«Никаких условий для работы», – говорил он себе под нос.

– Извините, – сказал Шешель, – мне было интересно взглянуть на стадион.

Той ночью Шагрей сказал ему, что когда‑нибудь он отправит человека в космос, а потом забросит его и на Луну. Шешель хотел предложить свою кандидатуру в обоих случаях, но так этого и не сделал.

С каждым разом у него все быстрее получалось влезть в космический костюм. Тот уже не казался ему таким неудобным, как в первый раз. К концу фильма он станет ему настолько привычен, что придется носить его и на улице, а от обычной одежды он отвыкнет.

Он безропотно сидел на лавке, когда ему навинчивали шлем. При каждом обороте мир исчезал, когда перед глазами была задняя часть шлема – непрозрачная, из‑за этого становилось страшно, но менее чем через миг мир возвращался, а на лицо наплывало стекло.

Ночь. День. Ночь. День. Как быстро они сменяются, будто мир сошел с ума и день с ночью занимают всего лишь несколько секунд.

Свет от фонаря слепил глаза. Отражаясь на стеклах шлема, он мешал Шешелю рассмотреть сосредоточенное лицо гримера. Он будто выполнял тонкую ювелирную работу. Алмаз дорогой гранил, что ли. Ошибешься – не поправишь.

Шешель не заметил, что свет и темнота больше не чередуются между собой.
Гример отпрянул, оторвал от шлема руки.

– Ну все.

– Спасибо.

Он посидел чуть‑чуть, собираясь с силами, готовясь выйти на арену, как гладиатор, которого подгоняют хозяин и крики толпы, жаждущей крови.

Дышалось с трудом. Он боялся, что воздух вскоре закончится, и невольно задерживал дыхание, но потом ему приходилось наполнять легкие до краев, и он глотал запахи выкрашенной кожи, пота и расходовал куда как больше воздуха, чем если бы дышал в обычном ритме.

Подле раздевалки стоял серебристый автомобиль, чуть приплюснутый, похожий на черепаху со сглаженным панцирем. Видимо, с нею долго играли волны и обтесали о песок и камни. Голова убрана внутрь, а вместо лап выпирают колеса.

Его ждал водитель, с ног до головы зашитый не в привычную черную кожу, а во что‑то серебряное. Он опирался о борт черепахи, курил толстую сигару, с наслаждением и таким аппетитом втягивая воздух, что у Шешеля чуть слюнки не проступили на губах. Он проглотил их.

– Садитесь, Александр Иванович, – сказал водитель.

«Хм, знакомое лицо».

– Рад тебя видеть, – сказал водителю Шешель. Тот бросил сигару на землю, прихлопнул ее ногой, будто змею раздавил, обернулся к автомобилю, нажал на какую‑то кнопку на корпусе.