Русский транзит

– О Бесе. В Москве окопался, гад. Плотно сидит, не достать. Вот и сидел бы! А то к Питеру лапы тянет!

– Какой Бес?

– Бес. Бесо. Сегодняшний Джемал – в его первой тройке, в чеченской.

– Бесо… Такой… лет сорок… Шрам тут… на щеке. Как у этого… ну, этого… художника.

– Не знаю никакого художника на хрен! Но, да, точно. Ты что, знаком?

Как сказать. Я вообще-то, по правде сказать, тоже не знаю толком никакого художника на хрен. Только благодаря Фэду Каширину и запомнил: Шемякин. По телевизору как-то показали, и дядя-Федор буквально влип: «Вот, гляди! Вот – человек! А я так, дерьмецо-с!». Из-за шрама только и запомнил. И внимание обратил на Бесо только из-за шрама. А так – мало ли «больших людей» в «Пальмиру» приходит. Мы мелких там не держим, да и сами костюмы носим не сорок четвертого размера.

– Бо-ольшие люди! Из Москвы! – предупреждающе шепнул мне… Резо Чантурия, тараща глаза, когда месяца три назад завалил к нам в «Пальмиру» с гостями (Да-арагие гости, Саша!»).

Дорогие гости выступили по полной программе – пальцы в перстнях, расплатились долларами, сняли курочек, вылакали море – ни в одном глазу, за пять штук подбивали добровольца на «Вильгельма Телля» (Олежек Драгунский чуть не согласился, жаден, падла… но Юрка Христом-богом умолил оказаться). «Вильгельм Телль» – понятно, да? Человек с яблоком на макушке у стены, а гости в него нож бросают.

Обнимались, помнится, они – Резо и Бесо.

– Ну так что?! Знаком с ним?!

– Виделись. Разок. Не по делу. Давно… Тихон, а почему – Бесо? Он, ты же сказал, чечня.

– Да все они повязаны! Чантурию знаешь? Реваза?

Фокус! Покус! Уж кого-кого…

– Перестрелку в «Садко» помнишь? Когда Ренделя положили? Ну! Мои бойцы уже решили – наповал, но все-таки погрузили в машину и – к доктору. Вот Чантурия Ренделя и сшивал. Бойцы чуток перестарались: наставили стволы и с прицела не снимали, пока операция не закончилась. Но Реваз этот – мужик! Не дрогнул, сшил, из могилы вытянул. А Рендель нам живой нужен был, поспрошать хотелось у него, не он ли стрельцов в «Садко» привел? Имелись, понимаешь ли, основания… – Тихон смолк. Судя по отрешенности, мысленно восстанавливал прошедшее-ушедшее, брезгливо пошевелил челюстью.

– Ну и?..

– Что? А-а-а… Ссучился, говнюк!

– Чантурия? – я-то понял, что речь не о Резо, но мне важнее было направить мысли Тихона в нужное русло.

– Почему – Чантурия?! Рендель, царствие ему небесное.

– Его же сшили, ты сказал.

– Сначала сшили. Потом опять распороли.

– А Чантурия?

– Что – Чантурия? А! Это я к тому… пока ребята его на мушке держали, он все приговаривал… Знаешь, как доктора приговаривают за работой?

Я молча кивнул: еще бы! не далее как вчера! бр-р-р!

– Вот он и бормотал, чтобы ребятки мои не перенервничали, не выстрелили сдуру. Мол, больному очень плохо, но скоро больному станет хорошо, вот и друзья больного очень за него переживают, а когда за хорошего человека друзья переживают, хороший человек быстро поправляется, а у него, у Чантурии, тоже большие друзья, наверное даже знакомые, у него среди друзей даже Бесо есть, очень хороший человек, из Москвы… Короче, как бы предупреждал: свой, свой я.

Я глянул на часы уже демонстративно – запас времени был еще весьма солидный, но требовалось показать Тихону, что тема меня не очень-то занимает (если бы!).

– Торопишься, Саша?

А вот обидеть Тихона никак не хотелось. Он и не подал вида, что задет. Но я-то ощутил. И чтобы загладить неловкость, предложил:

– Не откажешь хлопнуть по рюмочке? Мне в «Пальмире» надо быть…

– По делу?

– По личному.

– Отчего ж не хлопнуть.

Да. Да-да. Да-а-а… Да-а-авненько не бывал я в родной «Пальмире». Все по-старому. И все по-новому. Ни Мезенцева, ни Грюнберга, ни Олежека Драгунского.

А Юрка-то! Юрка удержался. Теперь он – старожил, «дед». Обра-адовался: «Саша! Саша!!!». И бегом навстречу из-за стойки. Средневес-крепыш на входе моментально про- считал-уяснил: свои, и еще какие свои. Дверь не открыл даже, а распахнул. Достойная растет молодая смена, Александр Евгеньевич! Незаменимых у нас не бывает. Грустно… Хоть и весело.

Вот и Тихону сделалось грустно. Неприметно постороннему глазу, но я-то с ним совпал. Два лося, каждый в своем одиночестве. Словами не объяснишь, но есть такое.

Хлопнули по рюмке. Выкурили по «мальборине».

– Пора мне… – сказал Тихон, ткнул дружески кулачищем по моему плечу, пошел.

А я остался. Юрка весь изнемог от гостеприимства: чего изволите.

Ничего я не соизволил. Разве что – еще рюмку. И хватит пока. Впереди – обширный ужин. Вот пусть Юрка в ресторан сгоняет, подготовит все по высшему разряду.

Какое-то паршивое послевкусие у меня осталось от «Пальмиры»: своё и не своё. А вон там, в кладовке лежал трупик Борюсика Быстрова. А если по коридорчику, то там сидел гнида-Мезенцев, и Мишаня Грюнберг там же приложил мне дверью по затылку. А вон там, во дворике я в последний раз оставил перламутровую «девятку» Олежека Драгунского… Она… она там и стоит до сих пор. Нет, голову на отсечение – она. Только теперь – бордо.

– Юрк! Машиной обзавелся? – почти без риска ошибиться, спросил я.

– Саш! Ну ты меня понимаешь?