Русско-Прусские хроники

Джованни снова задумался, о чем-то вспоминая, а потом сказал: — Ну да об этом я тебе расскажу в свое время. А теперь о первой с ним встрече. Я тогда в Рим пришел из своей обители — а надо сказать, что я еще отроком был отдан в монастырь нищенствующего Ордена Кармелитов и тогда был только послушником. Так вот, не успел я свой мешок под кровать положить, смотрю, а на пороге стоит маленький кудрявый монах лет двадцати пяти. Глаза у него черные, сверкающие, так во все стороны и бегают, и вдруг на мне остановились, и я почувствовал, будто два буравчика вонзились мне в зрачки.

«Здравствуйте», — проговорил он трубным голосом, какой можно было ждать от великана, и без лишних слов тут же прошел к койке № 20, мгновенно сообразив, где она стоит. Я же свою 19-ю, сознаюсь тебе, Томас, долго искал, пока нашел.

Я еще сидел на моей кровати, и он тут же понял, что мы — соседи, и, окинув меня еще раз взглядом, который был у него какой-то особенный, с прищуром, будто он целился в тебя перед выстрелом из тяжелого арбалета, снова проговорил, на сей раз смиряя свой могучий голосище:

— Откуда будете, сын мой? — И я, понимаешь ли, ответил точно, как твой алебардщик, хотя понимал, что мы с ним почти ровня — он простой монах, скорее всего, недавно принявший постриг, я — послушник из маленького монастыря братства Кармелитов[72], но почему-то я сразу почувствовал, что мы друг другу совсем не ровня и передо мной — будущий епископ.

И вежливо спросил его:

— А Вы из каких краев?

— Я из Пьемонта[73], — ответил он неопределенно и, засунув свой мешок под свою кровать, сказал только: — Ну, мне недосуг, — и быстрыми мелкими шажками пошел к двери.

Я почему-то оробел и почувствовал, что очень хочу познакомиться с ним поближе, даже если для этого мне придется прислуживать ему.

— Возьмите меня с собой, — жалобно пролепетал я. — Я сегодня в Риме первый день и ничего здесь не знаю. — К тому же я был лет на десять младше его, и мое послушничество обязывало меня к сугубой почтительности к старшим.

Он приостановился и, не поворачивая в мою сторону головы, пробурчал, впрочем, довольно ласково:

— Хорошо, идем. Я, правда, сегодня здесь тоже впервые, но знаю город, как будто я в нем родился.

Я сначала подумал, что он хвастает, но, когда мы вышли из «Благочестивого пилигрима», я понял, что мой новый знакомец не соврал. Он точно вышел на площадь Святого Петра, и хотя путь был не ближний, он все же, кажется, прошел самым коротким путем.

По дороге мы познакомились. Я сказал ему, как меня зовут и откуда и для чего пришел в Рим.

Он вынужден был ответить мне тем же. Сказал, что его зовут Илия, что идет он из Пьемонта, что родители его — миряне, что семья большая, а жить не на что, да еще, к несчастью, один из братьев попытался убить герцога Падуанского, но еще и ничего не успел сделать, как его схватили герцогские сыщики и повесили. Я, желая отвлечь моего собеседника от грустных воспоминаний, спросил:

— Ну, а много у вас в Пьемонте католиков? Он метнул в меня быстрым взглядом, в котором ясно было видно: «Понял-де, почему спрашиваешь», и в ответ только безнадежно махнул рукой и вдруг неожиданно грубо отрубил:

— Не считая Турина, нашего главного города, мало, очень мало. Да и не только в этом беда. Главная беда, что и католики-то они ненастоящие, а, по-народному говоря, говно собачье.

Гибнет католичество, надо энергично спасать его, — добавил он, и голос его вновь наполнился медью боевой трубы. — Для этого я и пришел сюда. — И крепко, по-дружески, взяв меня под руку, сказал: — Может быть, ты помнишь, сын мой, знаменитую фразу из «Нового Символа Кафолической веры»? — И не дожидаясь ответа, процитировал вдохновенно, будто стихи читал: — «Кафолики считают презренным делом скрывать свои убеждения»[74]. — И не дожидаясь моего ответа, да мне показалось, что мой ответ ему и не нужен, Илия продолжил: — Я исповедую это и потому с самого начала не только не скрываю своих убеждений, но и серьезно намерен проповедовать их и нести по всему свету. «Обыкновенный миссионер и, кажется, фанатичный», — подумал я, но промолчал, а Илия, будто угадав, о чем я подумал, продолжал: — Однако я не стану уподобляться жалким идеологическим кастратам — миссионерам, тонкими голосами проповедующими заповеди Христа — не убий, не укради, возлюби ближнего своего и прочие, пригодные в наше время не больше, чем глиняный горшок в сабельной кавалерийской рубке.

Я с удивлением взглянул на него, и он, заметив мой взгляд, взревел пуще прежнего.