Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Был перерыв, когда мой отец был назначен министром 1906–1907 года. Не то в 1908, не то в 1909 году мы вернулись назад, но это я помню смутно. В 1906 году был взрыв на Аптекарском острове. Вот тут я что-то помню, но, вероятно, больше по рассказам. Помню, как лежал раненый со сломанной ногой и раной на голове. Сестра моя Наталья лежала с обеими переломанными ногами. Это был шок. После этого меня особо бережливо воспитывали. Это, если так можно сказать, был первый рубеж в жизни. Мне тогда было около трех лет. Потом была жизнь в Зимнем дворце до 1909 года. Нас с сестрой как раненых поселили в особо хороших апартаментах. Сестра лежала в комнате Екатерины, где была кровать с пышным балдахином. Рядом огромная комната, которая значительно позже стала кабинетом великого князя Николая Николаевича, а во время смерти Екатерины служила кабинетом императору Павлу, где он принимал всех приближенных. Между комнатами была ванна и уборная, в которой с Екатериной сделался удар.

Нас очень мало выпускали из-за состояния моего здоровья. Я много бродил по залам Зимнего дворца с няней. Дворец стал для меня полуволшебным миром. Я разговаривал с кем мог и особенно запомнил камер-лакея Илью с белыми бакенбардами. Он, как Исайя, рассказывал об императорах, но по-другому. Показывал апартаменты последних императоров. Он помнил Александра Второго, Александра Третьего, показывал их вещи, всякие мелочи из их быта. Я постоянно приставал к нему, как и мои сестры, чтобы узнать, какова была жизнь в Зимнем дворце, когда еще государи в нем жили.

Особенно запомнились мне рассказы про необычайную внимательность Александра Второго к обычному люду. Он сам по ночам работал, а прислуживающих людей отпускал спать, чтобы они не утомлялись слишком много. Очень много подробностей про благородство его характера рассказывал Илья. Об Александре Третьем он говорил мало.

Весной, после 1917 года, после февральской революции, мы на набережной встретили Илью. Он шепотом рассказывал нам, как при нем вынесли из тронного зала трон, на котором сидела еще Великая Екатерина. При этом на Илье был красный бант, и мы с матерью его упрекнули: «Что же вы, Илья, одели красный бант?!» Он нам ответил, что это всего лишь из предосторожности. Это, на мой взгляд, показывает малодушие, которое охватило людей в самых разных слоях населения.

После Зимнего дворца в 1909 году мы переехали на Фонтанку в дом шефов-жандармов, министерский дом, огромный, но довольно уютный. Я стал взрослее, и мой отец уже больше занимался мною. Он работал бесчисленное количество часов, с утра и до поздней ночи. После вечернего обеда в семь часов вечера он гулял по гостиным, брал меня с собою, рассказывал сказки или просто разговаривал. Помнится мне сказка про Ивана Завьялова, молодого казака. Мне, как Тарасу Бульбе, требовалась война. Я от отца требовал, чтобы была война. Он войны не хотел и говорил, что России войны не нужно по крайней мере в течение десяти лет, чтобы она окрепла. А я хотел, чтобы была война с Турцией, чтобы он мне рассказал, как там Иван Завьялов отличался. Отец стал обращать внимание на то, что я говорю. Я научился петь песни: «Белый, синий, красный – союз прекрасный. По улицам гуляет, жидов пугает». Отец меня перебивал и говорил, что нужно говорить «евреи», а нельзя говорить «жиды».

Этот период на Фонтанке мне запомнился еще и первыми лицами, которые приходили к отцу. Режим у меня был серьезный, распределение времени строгое. Как-то вечером я открыл дверь в кабинет отца и увидел, как он сидит за столом вместе с Гучковым. Отец что-то страстно Гучкову объясняет, а тот, будто загипнотизированный, слушает, впившись глазами в отца. Они с матерью беседовал о том, как сложно найти подходящих людей. Гучкова он считал одним из самых талантливых и сетовал матери, что лишь бы он не сорвался. Визиты Гучкова и разговоры с ним в те времена мне уже врезались в память.

Какую должность занимал Гучков в то время?

Он был лидером партии октябристов в Думе. Была партия октябристов и партия националистов, они поддерживали отца в этот первый период аграрного землеустройства, переселения в Сибирь, возрождения флота.

Милюкова я увидел совершенно случайно. Я открыл какую-то дверь, а он шел важный, напыщенный, и шарахнулся от меня в сторону. Мать надо мной шутила, что, верно, я его напугал, и он подумал, что это какое-то покушение. У него было чувство какой-то предубежденности, очевидно, как у многих кадетов, против всего, что исходит от власти.

Осталось ли у вас чувство, что надо всем довлеет ваш отец?