Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Мать у нас была довольно взыскательная и строгая. Домашняя наша обстановка в Литве была очень старинная. Хотя дом был скромный помещичий, там была библиотека, которую собирал еще мой дед, генерал Столыпин Дмитрий Аркадьевич, участник многих войн. Он многое перевез туда из своего старого подмосковного имения, которое вспоминал Лермонтов в своих стихах. Оттуда была привезена обстановка и мебель, которую Лермонтов видел в своем детстве. Все это было сосредоточено в стенах нашего Литовского имения. Там впервые со мной вели разговоры о наших предках. В сказках бывают злые и добрые герои, вот так и я делил предков на добрых и злых. О злых предках говорили шепотом: это были братья Зубовы. Мой прадед Николай Зубов и его брат Платон Зубов, любимец Екатерины участвовали в заговоре и убийстве Павла Первого. К злым родственникам относились и мои дядюшки Талызины, тоже со стороны матери. Один из них командовал Преображенским полком и у него был обед, прежде чем они двинулись на Михайловский замок. Другой – адмирал, командовал Кронштадтом, и, когда Петр Третий подплыл на своей яхте со своей свитой, адмирал сказал ему с высоты кронштадтских стен, что у нас больше нет императора. О них говорили шепотом. К добрым родственникам в первую очередь относились генералиссимус Суворов, на дочери которого злой прадед Николай Зубов был женат. К добрым относился генерал Горчаков, защитник Севастополя, о котором много хранилось воспоминаний в доме. И конечно, несчастный поэт Лермонтов, так рано погибший на дуэли.

Было ли какое-то родство между вашим родственником Горчаковым и Горчаковым министром иностранных дел?

Да, это были двоюродные братья. Один был светлейший Горчаков из «Берлинского конгресса», другие просто Горчаковы. Это были две линии одной семьи. Девичья фамилия моей матери была Нейдгардт. Ее дед тоже командовал на Кавказе и участвовал в подавлении восстания декабристов. А со стороны отца, наоборот, некоторые родственники были друзьями Пестеля, Рылеева.

В историях фигурировали декабристы? Они были злыми или добрыми?

Они считались злыми. Истории рассказывала моя мать – о том, как подавляли декабристов, как надо слушаться. Вся обстановка того времени складывалась из престижа власти и уважения к ней. О том, что некоторые предки были близки к декабристам, я узнал значительно позже.

Меня поражала близость, которая была у нас и у отца к литовскому крестьянству. Наши работники литовцы считались чуть ли не членами семьи. Для них давался ежегодный праздник, где присутствовали их семьи, и в котором мы участвовали. Мои первые друзья – это сын кузнеца и сын садовника, они общались со мной на равных. Эти друзья вспоминали меня и после революции.

Рядом были две деревни русских староверов. Они жили своей замкнутой жизнью. Там было много стариков. Самый замечательный из них был старый христианин Исайя. Ему было около ста лет, и он необычайно красочно описывал то, что видел в своей молодости, в своей христианской жизни, на солдатской службе. Больше всего он любил императора Николая Первого: рост высокий, глаза яркие, как скажет что-нибудь, так видно, что это царь! Прежде, когда он был совсем молод, был Александр Первый, но тот был хитрый, его меньше любили. «А теперь это не царь, а царенок», – говорил Исайя с грустью о Николае Втором. Мой отец любил говорить с ним, чтобы чувствовать, каково было отношение крестьянства к власти. Ему было интересно и то, что говорили более молодые староверы. У них был особый патриархальный уклад, и они были необычайно прямы в своих высказываниях.

Какие у вас первые воспоминания об отце?

Самые первые воспоминания – когда я еще ползал, а он меня ласкал. У него еще с ранней молодости была наполовину парализована правая рука. Во время беспорядков в Саратовской губернии, когда был съезд земских врачей, где было большинство евреев, мой отец их защищал, и ему камнем попало в руку. Меня поражала его полубольная рука. Еще совсем маленькому он любил говорить мне: «Вот мой наследник!» Меня это поражало. Мне казалось, что наследник – это сын государя, а тут меня называет так отец. Я чувствовал себя гордым.

В нашей жизни особое место занимало местечковое еврейство. Это были лавочники, которые знали малейшие подробности нашей жизни. На праздники приглашался особый еврейский оркестр. Местное еврейство очень тепло к нам относилось. Уже позже, после революции в 1921 году, темным вечером я ехал на железнодорожную станцию. Часть семьи уже была там. Какой-то молодой еврей на своей подводе меня повез, не узнал, подумал, что просто везет юношу 17 лет. В лесу дорога была песчаной, и он показал мне на груды камней вдоль дороги и с грустью сказал: «Вот это вот все – памятники Столыпиных».

До какого года вы были в имении?