Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Это продолжалось недолго, пришли немцы, потом Петлюра, затем город перешел в ведение гетмана Скоропадского, его поставили немцы, опять началась спокойная жизнь, но моя мать говорила, что это противно. Мы уехали в деревню. В деревне была тишина, как всегда – далеко от вокзала, 60 верст. Говорили о революции. Приходили банды, то Петлюра, то Махно. Становилось все хуже и хуже с едой. В какой-то момент приехал украинский министр просвещения. Это была женщина, которая приехала с двумя охранниками.

Она была дворянка, но говорила, что левая. Она с нами обедала, потом ночевала. Никто не хотел стелить ей постель. Я сказала, что сделаю это. Она говорила: «Это безобразие, что вы живете в этом большом доме, в этом доме нужно сделать музей или библиотеку». А нам нельзя тут будет даже работать, потому что мы не умеем думать как Советы. Она была личным другом Ленина. Она говорила, что нас всех надо расстрелять. Я ее спросила: «Неужели вы и детей 4–5 лет будете расстреливать?» Она сказала: «Да, потому что из них ничего толкового не выйдет». Когда мы проснулись, ее уже не было, в ночь она удрала, потому что пришел Петлюра, но и его власть держалась совсем недолго, банды приходили и уходили. Один день нас обстреливали. Мы услышали выстрелы и собрались бежать на улицу. У меня в это время был сыпной тиф, но я уже вставала. Мы с сестрой выбежали в переднюю, где было много солдат, мы спросили их, кто они. В ответ услышали: мы большевики. И тут же нас всех арестовали. После ареста мы жили у сестры. Помню, приходили делегации рабочих, просили, чтобы нас отпустили. У нас в доме сделали театр. Во время театра моя мать и брат бежали, а мы с сестрой остались, потому что сестра лежала парализованная от сыпного тифа.

Мертвых было столько, что уже не хоронили. Когда через деревни проходили банды большевиков, то они травили все колодцы. Не было воды, не было лекарств. После театра пришел комиссар и спросил: «Вы – Столыпины?» Мы ответили: «Да». Он сказал: «У меня с вами личные счеты». Поставил часового перед дверью в коридор и перед дверью в сад. И мы слышали через галерею, что он арестовывает людей, которые находились на втором этаже – семью Щербатовых. Тогда моя сестра сказала, что мы не будем, как овцы, ждать, пока нас зарежут. Мы дождались, пока часовой отвернулся или отлучился, вышли в сад. Были сумерки, часов пять утра. Идти было тяжело, был глубокий снег. Мы увидели, как за нами выбежали люди с винтовками и закопали сестру в снег, а сами побежали в разные стороны. Мы с трудом перелезли через высокий забор, вдруг я вижу, что за нами бегут с винтовками. Моя сестра и ее муж побежали в одну сторону и были оба убиты. Я побежала в другую, постучала в первый дом, но меня не хотели пускать, и я встала у двери в растерянности. И слышу, как в дом, откуда меня прогнали, стучатся мои преследователи и спрашивают: «У вас Столыпина?» А хозяева отвечают: «Она дальше пошла». А я за дверью стояла. Хозяева дома меня увидели и спрятали на чердаке. Я сидела там и видела, как всех других расстреливали. Потом пришла девчонка, дала мне мужицкое платье и сказала идти за каким-то человеком. Мы пришли к какой-то женщине-акушерке, которую я никогда не видела. Она заперла меня в подвале, где стояли мешки с сахаром. Я прожила в этом подвале 10 дней, и вдруг в этот дом явился политический комиссар, Черкасский.

Тот, который намеривался сводить с вами счеты?

Нет, тот комиссар расстрелял всех и ушел, а это был политический комиссар полка, он возглавлял Совет, который сразу образовался в местечке, у него брат был издатель газеты «Копейка». Так вот он пришел и сказал, что сестра моя, в которую стреляли при побеге, жива, но находится при смерти. Я, разумеется, сказала, что хочу ее видеть. Он ответил: «Только идите не рядом со мной, а за мной». Потом он мне показал на какой-то амбар, где сестра лежала, его охраняли два солдата, они спросили: «Как ваша фамилия?» Я сказала: «Сам знаешь – Столыпина». Один из солдат обрадовался: «А-а-а! Нам тебя расстреливать надо». Я ответила: «Расстреляешь, когда моя сестра умрет». Отстранила их винтовки, пошла к сестре и не отходила от нее, пока она не умерла. Гроб с ее телом я повезла в местный монастырь, а там другая шайка солдат хотела выбросить ее из гроба. Мне пришлось с ними драться.

После смерти сестры я жила одна в саду, там был павильон. Меня искали, спрашивали у местных жителей про меня, но никто не выдал. Я выходила на улицу только ночью или вечером, местные меня подкармливали, у меня же ничего не было. Потом пришли поляки с французами, они просили меня назвать участников расстрела. Я никого не выдала. Когда полякам стало хуже, ко мне стали приходить местные власти и просили выдать бумаги о том, что я передаю им земли имения.