Русское масонство

Императрица обращалась к самому великому князю за разъяснениями показаний масонов, но ответ Павла доказал ей, что на искренность его ей рассчитывать было нельзя. Возвращая матери записанный масонами разговор свой с Баженовым, цесаревич писал ей: «Вы, Ваше Величество, вероятно, заранее сказали себе то же самое, что приходило мне в голову, когда я читал документ, который Вам угодно было милостиво мне доверить. С одной стороны, этот документ представляет собою нагромождение бессмысленных слов, с другой – он составлен явно с злым умыслом. И составитель его, мне думается, воспользовался своей ролью “покорнейшего слуги” [своим покорнейшим слугою!]. А этому “покорнейшему слуге” впору только справляться, почем провизия на рынке, да, в лучшем случае, собирать сплетни насчет свежих обличительных церковных посланий, направленных против преследуемой секты, членом которой сам он, конечно, никогда не состоял. Только сумасшедший да дурак, я так полагаю, способен впутаться во всю эту историю без явно клеветнически-лакейских намерений». К этой записке императрица Екатерина добавила собственноручную записку: «Приложенный пасквиль, у Новикова найденный, показан мною Великому Князю, и он оный прочтя ко мне возвратил с приложенной цедулою, из которой оказывается, что на него все вышеписанный пасквиль всклепал и солгал, чему охотно верю и нахожу вяще винным сочинителя оного»[325].

Запон из Страсбургского музея. © Ji-Elle / Wikimedia Commons

Катастрофа, постигшая Новикова, заключенного в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, заставила Павла Петровича искать религиозно-мистического утешения у себя в семье. Но великая княгиня Мария Феодоровна, женщина практическая, исполненная здравого смысла, не могла отвечать на его духовные запросы. Духовный руководитель цесаревича, единственный масон, остававшийся при его дворе, Плещеев напрасно предлагал ей лучшие, по его мнению, образцы масонской литературы, хотя великая княгиня и любила повторять: «Я люблю всегда соглашаться со своим мужем». «Нет, мой добрый и достойный друг, – писала она ему, – как ни проникнута я убеждением в истинности и святости моей религии, но, признаюсь, я никогда не позволю себе читать мистические книги, во-первых, я не понимаю их, и, во-вторых, я боюсь, что они внесут сумбур в мою голову». На убеждения Плещеева Мария Феодоровна возражала: «Чтение мистических книг я, в сущности, нахожу опасным, так как их идеи способны кружить головы… Есть много прекрасных моральных книг, чтение которых доставляет мне удовольствие; но я люблю их простоту и признаюсь, что я чувствую панический страх к мистическим книгам. Я называю мистическими те, которые слишком восторженны, неудобопонятны, и мысли свои я высказывала только по отношению к ним»[326]. И сам Павел Петрович, оставаясь религиозным человеком, также начинал скучать «письмами и моральными сентенциями» Плещеева, находя большее удовлетворение в беседе с живой, умной фрейлиной Нелидовой, прекрасно понимавшей впечатлительного, мятущегося цесаревича. Страстно любимое им военное дело, заключавшееся в обучении по прусскому образцу небольшой армии «гатчинцев», чередовалось с религиозным чтением и молитвой. В Гатчинском дворце показывали места, на которых он имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами; паркет был положительно вытерт в этих местах. Но он не выдержал ни опального своего положения при дворе матери, ни ужасов революции, поразивших Францию и Европу. Характер его делался мрачнее и раздражительнее, масонский катехизис потерял свое обаяние; он приходил к убеждению, что «людьми следует править пушками и шпицрутенами». Вокруг цесаревича появились люди не масонской складки и понятий: Ростопчин, Аракчеев, Кутайсов, Линденер и другие. Вместо любезного, живого и чуткого на запросы жизни цесаревича вырастал грозный деспот, признававший высшим законом для всех одну лишь свою неукротимую и переменчивую волю. Мог ли он отозваться на братскую просьбу масонов:

Украшенный венцом,
Ты будешь нам отцом?