Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

С другой стороны, единственной возможностью хотя бы минимального оправдания метода будущей революционной мясорубки, принцип которой признавался единственно возможным и верным для России, конечно же было преувеличенное, гипертрофированное изображение состояния «обломовщины» и всего относимого на ее счет. Преувеличение шло до той степени, за которой всем бы стала понятна невозможность ее, «обломовщины», постепенного изживания и преодоления и, следовательно, правота и единственная возможность революционной ломки как российского национального пути. Русская жизнь поэтому должна была быть представлена исключительно как мир Обломовки, в которой для Штольца места не должно было быть, а сам Штольц трактовался как явление либо вымышленное, либо враждебно-деляческое, нечестное (почти по квалификации Тарантьева), либо вообще не русское — чуждое.

Свою лепту в утверждение революции как единственного и необходимого пути, естественно, внес и Н. Г. Добролюбов своим толкованием гончаровского романа. В знаменитой, чтимой, подобно иконе, советским литературоведением статье «Что такое обломовщина?», вышедшей в 1859 году, революционный критик, верный обозначенной традиции «в России без революции позитивное дело невозможно», выстраивает длинный ряд литературных персонажей, которых в разной мере числит обломовцами. Это Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин. «Давно уже замечено, — пишет критик, — что все (выделено нами. — С. Н., В. Ф.) герои замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие того они чувствуют скуку и отвращение от всякого дела, в чем представляют разительное сходство с Обломовым»[217]. Единственное отмечаемое Добролюбовым отличие Ильи Ильича от остальных «братьев» состоит в том, что бездельничает он хотя и не больше, но откровеннее.

И далее, как и в случае с толкованием образа Инсарова, который толкал ящик пинком ноги, критик рисует еще один образ. А именно: по темному лесу идет толпа людей, безуспешно разыскивающих выход. Наконец какая-то передовая группа додумывается влезть на дерево и поискать дорогу сверху. Безуспешно. Но внизу гады и бурелом, а на дереве можно отдохнуть и поесть плодов. Так что дозорные решают не спускаться вниз, а остаться среди ветвей. «Нижние» вначале доверяют «верхним» и надеются на результат. Но потом начинают рубить дорогу наудачу и призывают дозорных спуститься. Однако те не спешат. Это — «Обломовы в собственном смысле». «Неутомимая работа» «нижних» столь продуктивна, что скоро и для дерева обломовцев возникает опасность быть подрубленным. И ведь «толпа права!» — восклицает критик. И коль скоро в литературе по явился тип Обломова, значит, его «ничтожество» осмыслено, дни сочтены и настает «неотлагательное время работы общественной». Что же это за время и сопутствующая ему новая сила? Уж не Штольц ли?

Обольщаться на этот счет, конечно, не стоит. И образ Штольца, и оценка автором романа Обломовки согласно критику — «большая неправда». Да и сам Илья Ильич не так хорош, как о нем, в согласии с Гончаровым, отзывается Андрей Иванович Штольц. Критик полемизирует со Штольцем: «Он не поклонится идолу зла! Да ведь почему это? Потому, что ему лень встать с дивана. А стащите его, поставьте на колени перед этим идолом: он не в силах будет встать. Не подкупишь его ничем. Да на что его подкупать-то? На то, чтобы с места сдвинулся? Ну, это действительно трудно. Грязь к нему не пристанет! Да пока лежит один, так еще ничего; а как придет Тарантьев, Затертый, Иван Матвеич — брр! Какая отвратительная гадость начинается около Обломова. Его объедают, опивают, спаивают, берут с него фальшивый вексель (от которого Штольц несколько бесцеремонно, по русским обычаям, без суда и следствия избавляет его), разоряют его именем мужиков, дерут с него немилосердные деньги ни за что ни про что. Он все это терпит безмолвно и потому, разумеется, не издает ни одного фальшивого звука»[218].

И вообще, созданный Гончаровым Штольц — плод «забегания вперед литературы перед жизнью». «Штольцев, людей с цельным, деятельным характером, при котором всякая мысль тотчас же является стремлением и переходит в дело, еще нет в жизни нашего общества. …И мы не понимаем, как мог Штольц в своей деятельности успокоиться от всех стремлений и потребностей, которые одолевали даже Обломова, как мог он удовлетвориться своим положением, успокоиться на своем одиноком, отдельном, исключительном счастье…»[219] И еще в заключение о Штольце, как окончательный приговор: «Можем сказать только то, что не он тот человек, который сумеет, на языке, понятном для русской души, сказать нам это всемогущее слово: „вперед!“»[220] (выделено нами. — С. Н., В. Ф.). Действительно, в контексте рассматриваемой нами и четко обозначаемой в русском самосознании оппозиции «душа, сердце — разум, ум» слова, которые бы были понятны русской душе, Штольц вряд ли знает. Разве что Тарантьев подсказал бы?