Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В трактовке столкновения образа жизни Штольца и Обломова Ю. Лощиц с самого начала заявляет о назначаемом им самим финале: «Критика патриархальной отсталости сопутствует на протяжении всего романа критике самоцельного и самоуспокоенного практицизма, той вездесущей деловитости, которую несет с собою „новый“ человек — „чистый“ негоциант и международный турист Андрей Штольц»[226]. Оказывается, Гончаров столь же критичен к Штольцу, как и к Обломову.

Доказать эту мысль, естественно, нельзя, и потому, не находя достаточно материала для «обличений» неприятного ему персонажа, Ю. Лощиц идет на явные передержки. Так, цитируя критическую реакцию Обломова на «свет», автор издания в ЖЗЛ заявляет, что Илья Ильич, помимо своей воли метит …иногда прямо в Штольца: «…вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице; только и слышишь: „Этому дали то, тот получил аренду“. — „Помилуйте, за что?“ — кричит кто-нибудь. „Этот проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!“ Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?» (выделено нами. — Ю. Л.)[227]. Верно. Обломов в данном случае критичен и прав. Но какое это имеет отношение к Штольцу? Не случайно Лощиц ограничивается лишь туманными намеками — «помимо своей воли», «иногда». Нечего ему, к его разочарованию, сказать по существу. А ведь если бы было, то он не преминул бы этой возможностью с радостью воспользоваться.

И далее уважаемый Юрий Михайлович снова садится на своего любимого конька — деловой человек Штольц, как и дядя Адуев, конечно же — одно из человеческих воплощений нечистого. И если для этого русского Мефистофиля, с которым Лощиц отождествляет Штольца, компания с баронами, банкирами, золотопромышленниками и торговцами кажется естественной в своей отрицательности, то вот вопрос: «Отчего вдруг в эту компанию включает он нелепую фигуру Обломова?» Что это, спрашивает Лощиц? «Память о детской дружбе?» «Душевное окошечко в организме Штольца?» «Объект для выслушивания нравоучительных сентенций?» Ответ Лощица: все вместе. А кроме того, о чем мы уже писали: Штольцу как истинному «агенту международного капитализма» надо разрушить благодатное русское «сонное царство», чтоб пшеницу прямиком гнать в Париж, из Обломовки сделать «станцию железной дороги», а обломовских мужиков разбудить и послать «работать насыпь». И — апофеоз славянофильско-советской мешанины: «Вот и столкнулись на полном разгоне неповоротливая Емелина печь и жаркий паровоз, сказка и явь, древний миф и трезвая действительность середины XIX века»[228].

Впрочем, мы, кажется, поторопились обозначать пик этих литературоведческих фантазий. Нам еще предстоит услышать о настоящем демоническом действе Андрея Ивановича. «…По-настоящему от Штольца начинает попахивать серой, когда на сцену выходит… Ольга Ильинская»[229] (выделено нами. — С. Н., В. Ф.).

Согласно Лощицу Штольц-Мефистофель использует Ольгу так же, как библейский дьявол прародительницу человеческого рода Еву и как Мефистофель — Гретхен, «подсовывая» ее Обломову. Впрочем, и Ольга оказывается, согласно Лощицу, еще та штучка: она любит для того, чтобы «перевоспитать», любит «из идейных соображений». «В подобной установке, — замечает Лощиц, — есть что-то неслыханное, не имеющее аналогий». Согласимся, что действительно здесь имеется нечто «неслыханное». Но относится оно не к персонажам романа, а к «наблюдениям» Ю. М. Лощица и о роли Штольца в качестве капиталистического агента влияния на обломовских мужиков, и о его демонической природе, и об «экспериментальных» целях Ольги, «получившей задание со стороны». Приговор Лощица таков: Штольц и Ольга — «мертводеятельные» люди.

Но, к счастью, Обломов встречает подлинную любовь в лице «душевно-сердечной» Агафьи Матвеевны Пшеницыной. По мнению современника Гончарова, критика А. Григорьева, она гораздо более женщина, чем Ольга, и именно ее, а не Ольгу выберет «беспристрастный и не потемненный теориями ум». Солидаризируясь с этой позицией, Лощиц возносит на недосягаемую высоту и Илью Ильича: «…Не в один присест разгрызается обломок громадного пиршественного пирога; не сразу обойдешь и оглядишь со всех сторон лежаче-каменного Илью Ильича. Пусть и он передохнет сейчас вместе с нами, пусть предастся самому любимому своему занятию — сну. …Сможем ли мы что-нибудь предложить ему взамен этого счастливого всхлипа сквозь дрему, этого причмокивания?.. Может быть, ему сейчас снятся самые первые дни существования. …Теперь он родня любому лесному зверьку, и во всякой берлоге его примут как своего и оближут языком.