Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Он — брат каждому дереву и стеблю, по жилам которых проникает прохладный сок сновидений. Даже камням что-то снится. Ведь камень только прикидывается неживым, на самом деле он застывшая, успокоившаяся мысль…

Так вот спит Обломов — не сам по себе, но со всеми своими воспоминаниями, со всеми людскими снами, со всеми зверями, деревьями и вещами, с каждой звездой, с каждой отдаленной галактикой, свернувшейся в кокон…»[230]

Превращение Обломова фантазией Ю. М. Лощица из конкретного человека в мир и даже вселенную, наряду с прочими, ставит вопрос о дальнейшей судьбе мира реального, с его собственной, а не фантазийной историей, с проблемами и перспективами не только пребывающего во сне, но и бодрствующего, предметно-практического и культурно-духовного бытия. И здесь в первую очередь нам нужно знать то, что посредством своих героев видел и прозревал своим романом А. И. Гончаров. К его тексту мы теперь и обращаемся.

* * *

Итак, в финале первой из четырех частей произведения в обломовской квартире появляется Андрей Иванович Штольц, радостно встречаемый Захаром и Ильей Ильичом. Прежде, однако, чем продолжить линию событий, повествователь счел нужным от своего имени сообщить читателю основные особенности воспитания и условия юношеской жизни Штольца, а также делает одно очень важное, на наш взгляд, замечание относительно типичности или уникальности феномена Андрея Ивановича для российской действительности. Вот оно: «Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!»[231] Как видим, предваряя появление своего редкого для литературы героя, Гончаров прежде всего делает упрек нашей словесности, не слишком утруждавшей себя поиском и отображением не традиционно-стереотипных, а индивидуально-конкретных персонажей-«деятелей». И, что еще более важно, выражает надежду, что ситуация начинает меняться именно теперь и таких героев должно появиться множество.

Упрек остался незамеченным, и, более того, в отношении Штольца у многих исследователей литературы как сразу после выхода романа, так и в последующее время сложилось устойчиво-негативное отношение. О его причинах мы будем говорить позже, а пока в пользу серьезности намерений Гончарова в связи с фигурой делового человека Андрея Штольца приведем свидетельство уже цитировавшегося нами ранее европейского исследователя Т. Г. Масарика: «…в фигуре Штольца Гончаров в „Обломове“ пытается предложить лекарство от обломовской болезни (по своему значению слово „Обломов“ как бы напоминает что-то „сломанное“ — сломаны романтические крылья), от „обломовщины“, от „аристократически-обломовской неподвижности“ Россия должна пойти в обучение к немцу с его практичностью, работоспособностью и добросовестностью», чем, в частности, был недоволен славянофильский поэт Ф. Тютчев[232]. Впрочем, по основополагающим культурным основаниям — вере и языку — Андрей Иванович Штольц вполне русский.

Начало второй части примечательно также и тем, что в ней дается объяснение появления Штольца как диковинного феномена именно на русской почве, более того — в мире, в котором господствует Обломовка. Это, конечно, прежде всего система воспитания, которую избирает не только отец (в противном случае на свет явился бы ограниченный немецкий бюргер), но и мать. И если отец олицетворяет материально-практическое, рациональное начало и хотел бы видеть в сыне продолжение намеченной его предками и продлеваемой им самим линии жизни сугубо делового человека, то мать являет собой начало идеально-духовное, эмоциональное, и в сыне ей мерещится культурный «барин».

В романе важно то, что тот и другой идеалы не повисали бы в воздухе, а в конечном счете связывались с разными, противоположными общественно-правовыми укладами. И если ориентация на барство, череду «благородно-бесполезно» живущих поколений, которые при этом порой проявляют «мягкость, деликатность, снисхождение», в общественном проявлении приводит к их «праву» «обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу», то в другом варианте это исключено. Ориентация на дело, труд, рациональность ведет к тому, что адепты этого способа жизни «готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по правилам»[233].