Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Разговор Штольца с Обломовым о его изначальном угасании приобретает трагический характер, поскольку оба сознают, что у Ильи Ильича нет чего-то такого, что не только приобрести или найти, но и назвать-то точно не удается. Бог весть, что это за штука, почему она есть у Штольца и отсутствует у Обломова! И Андрей Иванович, ощущая это, тяготится так же, как невольно тяготится здоровый человек, сидя у постели неизлечимо больного: он вроде бы и не виноват, что здоров, но сам факт обладания здоровьем при отсутствии такового у его друга заставляет его чувствовать неловкость. Штольц, слушая исповедь Обломова, «угрюмо молчал», отмечает повествователь. И пожалуй, единственное, что он может предложить в этой ситуации, — увезти друга за границу, а потом помочь ему сыскать дело.

Именно это он это и предлагает. При этом, употребив все свое влияние и преобразовав в позитивное действие чувство беспомощности, несколько раз заявляет: «Я не оставлю тебя так… Теперь или никогда — помни!»[239]

Внимательно перечитав даже только одну эту сцену, понимаешь, насколько надуманны, тенденциозны и мировоззренчески ангажированы встречающиеся в исследованиях предположения о дьявольской природе Штольца, сколь не верны трактовки этого персонажа как хаотично путешествующего и непрерывно суетящегося ради мелких забот дельца. Не верны не только потому, что не соответствуют романному замыслу. Но, что еще важнее, в своей трактовке они совершенно неадекватны осуществленной Гончаровым попытке еще раз, вслед за Тургеневым (или параллельно с ним, учитывая их тесное общение и частые творческие контакты), обратиться к огромной по значимости для истории России проблеме — возможности в ней позитивного дела. И если у Тургенева, наряду с прочими ответами, явственно звучат слова о необходимости для позитивного дела личной, признанной обществом, свободы, то у Гончарова к этому добавляется тезис о необходимости глубинной переделки столь свойственного многим нашим соотечественникам обломовского естества, берущего начало в укладе, привычках, традициях русской крепостной жизни.

Особая позиция в отношении Штольца изложена в уже цитированной нами книге В. К. Кантора. По его мнению, нежизненность и схематизм, характерные для образа Штольца, являются следствием попытки Гончарова создать «идеального» героя. И жизненность таковых, как известно, была сугубо проблематична не только для Гончарова, но и для других русских писателей — например, для Л. Толстого с его образами Константина Левина или Платона Каратаева. «…Идеальный образ, — справедливо полагает Кантор, — приходится лепить из черт, которые писатель хочет видеть и которые могут осуществить себя в реальности, но пока отсутствуют»[240]. Замечание допустимое. Однако в какой мере оно может быть отнесено именно к Штольцу, и действительно ли люди «такого типа» еще не появлялись в российской действительности?

Относительно последнего, на наш взгляд, верного было бы предположить, что в определенной мере «штольцы» уже освоили пространство российского делового мира. Ведь не случайно в это время в литературе, начиная с первых романов Тургенева, уже можно наблюдать ряд таких героев. Своего рода «штольцы» — тургеневские Евгений Базаров («Отцы и дети») и Василий Соломин («Дым»). С Андреем Ивановичем их роднит то, что прежде всего они люди дела, настоящие профессионалы. Люди дела со всеми своими плюсами и минусами населяют творческий мир А. Н. Островского, Н. С. Лескова, не говоря уже о более поздних временах, отраженных в прозе и комедиях А. П. Чехова.

В деловитости, как верно замечает В. Кантор, главная причина «нелюбви» к Штольцу. Ведь он, как никто другой, подан Гончаровым не только как профессионал, но как «капиталист, взятый с идеальной стороны». «Слово же капиталист, — отмечает исследователь, — звучит для нас почти ругательством. Мы можем умилиться Обломову, живущему крепостным трудом, самодурам Островского, „дворянским гнездам“ Тургенева, даже найти положительные черты у Курагиных, но Штольц!.. Почему-то ни у кого не нашлось столько укоризненных слов относительно Тарантьева и Мухоярова, „братца“ Агафьи Матвеевны, которые буквально обворовывают Обломова, сколько их употреблено по отношению к другу детства Штольцу, выручающему Обломова именно потому, что видит он (он, именно он видит!) золотое сердце Ильи Ильича. Происходит интересная подмена: все дурные качества, которые можно связать с духом наживы и предпринимательства и которые заметны в Тарантьеве и Мухоярове, горьковских купцах, предпринимателях Чехова и Куприна, у нас адресуют Штольцу.