Русское молчание: изба и камень

– Нет, – сказал Гете, – Мефистофель слишком негативен. Демоническое же только проявляется в позитивной деятельной силе… В артистической среде оно, скорее, свойственно музыкантам, чем живописцам. Наиболее ярко оно выражено в Паганини, отчего он и производит столь огромное впечатление. И, разумеется, оно присутствует в Байроне, отчего он и был неотразимо привлекателен, и никто, и прежде всего женщины, не мог пред ним устоять».[199]

В 1816 году Байрон пишет своеобразное подражание «Фаусту» – поэму «Манфред», понравившуюся Гете, где в уста страшно демонического героя вкладывает строки о познании, еще более усиливающие важный фаустовский мотив, идущий еще от Екклесиаста: «Скорбь есть знание:/ Кто глубже всех познал, Тот горько плачет над роковою истиной/ Древо познания – не есть древо жизни».

У Гете удивительным образом переворачивается система ценностей: демоничен не черт, а, скорее, сам Фауст (Мефисто – это лишь его тень); демоничны стихийные герои новейшей истории – Наполеон, Паганини, Байрон и т. д., одержимые культом утверждения собственного Я, своей сверхчеловечности и богоподобности. Логика Гете понятна, но возникает вопрос, зачем тогда собственно сделка, если новейшие герои, титаны вполне самодостаточны в своем «демонизме», и потусторонняя поддержка им не особенно нужна, разве что иногда, в самые критические моменты?..

Тут уместно заметить, что многие «сатанисты» XX века, вроде какого-нибудь Ла Вея, несмотря на все свои «черные мессы» (это всего лишь театр), откровенно заявляли, что всерьез ни в какого дьявола не верят, разве что для эпатажа, их «демонизм» – это именно самообожествление, абсолютный культ «Я». (Кстати, относительно недавно подобный путь «человекобожества» подробно и со знанием дела на материале индусской философии описан в трактате писателя и философа Юрия Мамлеева «Судьба Бытия».)

Фридрих Ницше, в жизни человек совсем не «демонический», а, скорее, «кроткий», из романтизма, Байрона, культа Наполеона и метафизического пессимизма Шопенгауэра сотворит весьма демоническую «философию жизни», где стихийная, варварская «живая жизнь» будет противопоставлена аналитическому уму, спонтанный порыв – рассудку и разуму, а грядущий идеал сверхчеловека будет существовать по ту сторону знания, по ту сторону добра и зла. По Бертрану Расселу – это уже следующий этап «большого пути»: «Байрон, хотя и чувствовал себя равным сатане, никогда не отваживался ставить себя на место Бога. Этот следующий шаг в самовозвеличивании был сделан Ницше, который писал: “Если бы существовали боги, как бы я мог вынести, что я не Бог! Следовательно, боги не существуют”. Ницше, подобно Байрону, получил благочестивое воспитание, но, будучи более интеллектуальным, он нашел лучший выход, чем сатанизм».[200]

Ницше нашел идею, которая потрясет не только всю Европу, но и всю интеллектуальную ойкумену рубежа XIX–XX столетий. И хотя, как справедливо заметил Петр Успенский, идея сверхчеловека стара, как мир, и только благодаря тупой стерилизованной европейской мысли последнего времени, поставившей своей целью всего лишь человека, «идея Ницше оказалась новой, оригинальной и неожиданной».[201]Так или иначе, уходящая корнями в глубины «Фауста» ницшеанская философия жизни, созданная человеком «высшего типа», через четверть столетия взорвет не только сонное благополучие Германии, но и всей Европы, наводнит ее бесчисленными «демоническими» персонажами и ввергнет ее в хаос катастроф XX столетия.

IV. Слово и дело

Я не люблю Гете. Но ради одной фразы я готов простить ему многое. «В начале было Дело». Только действуя, человек проникает в сущность мира. Люди злоупотребляют своим разумом.

Герман Раушнинг. «Разговоры с Гитлером»

Русский философ Александр Мейер в 1920-е годы описал этот отказ от «слова» в пользу «дела» как смысл не только «Фауста», но и всей новоевропейской фаустовской цивилизации:

«Проблема, которую я имею в виду, – проблема Слова, – поставлена сценой перевода Фаустом первых слов Евангелия от Иоанна. В поисках пути к жизни он готов обратиться к откровению. Но как раз то в откровении, что могло бы служить ключом к жизни, представляется ему недостаточным… После нескольких попыток заменить чем либо “Слово”, он, наконец, находит выход:

Но свет блеснул – и выход вижу я:
В начале было Дело».[202]