Русское молчание: изба и камень

Когда в эпоху раннего средневековья смерть была естественным продолжением жизни, в отличие от языческого страха перед миром мертвых, «прирученная смерть», как назвал ее Филипп Арьес, позволяла располагать погребения внутри деревень и городов, рядом с домами и монашескими кельями. В современной же культуре смерть – это всегда несчастье, провал, вновь вызывающий мистический ужас, поэтому как что-то постыдное, дикое, неприличное она изгнана за пределы обитания, как кладбища вынесены за пределы городов; она не только удаляется от взоров общества, но даже на разговоры о ней наложено табу. Если естественная смерть – это провал, то суицид – абсолютная бездна, черная дыра, парализующая общество, он хотя и не порицается, но табуируется дважды – об этом не говорится даже в некрологах. Если бодрая и самовлюбленная наука девятнадцатого века считала суицид либо следствием умопомешательства, либо заболеванием, которое излечивается холодным душем или вовремя поставленным клистиром, то в нашем столетии мы имеем социологические, антропологические, биохимические, генетические и др. суицидные теории. Общество всегда стремится к простому, предельно элементарному объяснению самоубийств, ибо таким образом оно охраняет себя и снимает возможную вину. К счастью, в своей книге Г. Чхартишвили этим не злоупотребляет, предпочитая при анализе трагических писательских судеб более традиционные психологические объяснения. Но при всем правдоподобии приводимых версий меньшая категоричность только бы украсила его книгу – сколь не были бы внешне убедительны причины, толкнувшие человека переступить порог небытия, последний акт всегда будет тайной, перед которой остается только склонить голову.

Философ Чоран, одержимый в своем творчестве темами отчаяния, крушения и смерти, в одной из книг вспоминает, как однажды в здравом уме и рассудке он пришел к окончательному убеждению, что пора быть последовательным и свести счеты с жизнью. Он отправился к морю, в то место, где скалы обрывались с огромной высоты. Но за ним увязалась собака, сколько бы он ни гнал ее – она не уходила…

Сознание капитулировало. Он остался жить.

Pulp fiction, скука жизни и «тайны истории»

Как и множество других вещей в этом мире, изначальный смысл понятия detective story искажено до неузнаваемости.

На самом деле все производные от латинского detectio – раскрытие, расследование, розыск, разгадывание, наконец, поиски смысла – принадлежат, конечно же, не к сфере «бульварного чтива», а к основным архетипам культуры. Добрая половина героев мировой литературы, включая Эдипа, Гамлета и Фауста, разгадывают истины мироздания или же пытаются прочесть тайнопись собственной судьбы. От метафизики до повседневности мы все – в той или иной степени – во власти инстинкта разыскивания.

Именно в этом простой и великий смысл, скрывшийся за прозаическим словом «детектив». Жизнь – это расследование: от элементарных объяснений до смыслов высокого порядка. Объект важен, но поиск денег, пропавших вместе с хозяином банка, трансцендентного смысла существования, или причин, почему наш ближний решил свести счеты с жизнью, в реальности чаще всего переплетаются.

Классический жанр расследования возникает именно как высокое искусство. Рожденный Эдгаром По в «Убийстве на улице Морг», в XIX веке он достигает своей вершины в «Братьях Карамазовых» – метафизическом детективе, где поиски смыслов на разных уровнях заканчиваются открытым финалом: выводы предоставляются читателю.

Но Эдгар По, создавая Огюста Дюпена, вряд ли предполагал, что несколько его коротких рассказов породят мириады опусов, которые в недалеком будущем завалят книжные прилавки во всех странах и континентах. Ближайшие наследники первого сыщика – патер Браун и незабвенный мистер Холмс по уровню дарований достойны своего предшественника. Но если По обладал роскошью быть вполне свободным в выборе тем и сюжетов, то Честертону в начале XX века уже приходится оправдываться, почему он работает в столь низком жанре и пишет не для элиты, как полагалось раньше, а для массовой аудитории. Если «высокая» литература, утверждал он, часто нигилистична или беспросветно мрачна, она воспевает пороки и насмехается над добродетелями, то авантюрно-детективное чтиво для народа защищает этические ценности: добро всегда побеждает зло.

Но как раз «восстание масс» и становление индустрии масс-культа, превращающие народ в «толпу», постепенно лишают жанр тех качеств, на которые возлагал надежды Честертон, и превращают его исключительно в средство развлечения, избавления от нескончаемой скуки жизни.