Русское: Реверберации

Писатель, искусствовед, математик, художественный критик. Сын личного дворянина, члена совета Волжско-Камского банка. Выступал в печати очень редко. Публикуемый рассказ «Стереоскоп» – единственное его художественное произведение. Тем не менее в кругах символистов и ценителей искусства мнение А. П. Иванова было очень существенным. А. П. Иванов – первый биограф М. А. Врубеля, сумевший в небольшом очерке создать художественный, творческий образ выдающегося мастера русской живописи. В начале 1910-х гг. А. П. Иванов был сотрудником ряда крупных петербургских газет и журналов, а также заведующим художественным отделом газеты «Русская молва» и корреспондентом киевского журнала «Искусство». «Хочу тебе сказать, что все больше ценю „Стереоскоп“… Очень много думаю об этом, – писал А. Блок к Е. П. Иванову, брату А. П. Иванова. – Думаю, что это вместе с брюсовской прозой принадлежит к первым в русской литературе „научным“ опытам искусства… Среди старых писателей намек на эти методы и этот язык был только у Пушкина» (Блоковский сборник. Тарту, 1974).

После 1917 г. А. П. Иванов служил в Русском музее. В 1925 г. им была опубликована небольшая искусствоведческая брошюра о творчестве И. Е. Репина.

«Стереоскоп. Сумеречный рассказ» А. П. Иванова публикуется в сборнике по 1-му изданию 1909 г., проиллюстрированному его женой, художницей Евгенией Алексеевной Смирновой-Ивановой (1875–1970), ученицей Н. Рериха.

В качестве приложения приводим рецензию М. А. Волошина на рассказ А. П. Иванова «Стереоскоп». Рецензия была написана для «Аполлона», но не опубликована. Печатается по: Новый журнал (Нью-Йорк). 1987. № 168–169 (публикация В. П. Купченко). Сообщено А. В. Лавровым.

Петербург – город фантастический и призрачный. Это мы знаем давно. Но в чем его призрачность и фантастичность, которые бросаются в глаза даже тем, кто не думает ни о Петре, ни о Пушкине, ни о Достоевском? Корень этого чувства лежит в каких-то неуловимых, чисто импрессионистских уличных впечатлениях. Я думаю вот в каких.

Когда я в первый раз в жизни увидал Петербург – это было зимою, я занимался живописью и приехал из Парижа, – меня поразила мертвенная строгость его общего тона. «Точно на фотографии», – приходило на ум. Это было особенно странно после Парижа, самого серого из городов, но как по-иному серого! Там холодный серый свет, всюду переходящий в синеватые, стальные, едко-угольные, чернильносиние оттенки; нет ничего богаче и свежее серой гаммы Парижа. Между тем в Петербурге все тона переходят в желтоватые и бурые. Даже пестрота раскраски дымом, даже темно-красная раскраска казенных зданий не разнообразит, а только подчеркивает унылость основного тона, который своими пожухлыми и коричневатыми тонами действительно приближается к тонам старой фотографии. Кроме того, громадность Петербургских перспектив, видимых всегда на плоскости и никогда сверху (проспекты, набережные Невы), дает какую-то иллюзию не обычной, а уменьшенной фотографической перспективы. Безусловно, Петербург напоминает фотографию.

От этого чисто зрительного впечатления – естественный переход к идее призрачности, фантастичности. Фотография запечатлевает мир призрачный и фантастический. Призрачный – бескрасочный, однотонный, плоскостно-тонный. Фантастический – потому что она банальною скороговоркой говорит великие слова: «Остановись, мгновенье!» – и время повинуется.