Русское: Реверберации

Картина, прошедшая через камеру-обскуру души художника, этим самым уже претворяет мгновение в вечность. Между тем фотография ловит любое, ничем не замечательное мгновение, останавливает его навеки. Основное свойство мгновения – его неуловимость, его ускользание. Это любимый мотив грустно-радостной аполлонической поэзии. Фотография удерживает какой-то призрачный, но вещественный след минувшего. В новой фотографии это не бросается в глаза. Но чем старше снимок, тем сильнее проступает его фантастичность, основанная на той механичности, с которой зафиксирован момент прошлой жизни.

Старые фотографии раскрывают какой-то, лишь внешне схожий с человеческим мир, но в то же время глубоко враждебный его живой сущности. В ней самые страшные вещи для человека – его двойники и в то же время трупы, потому, что изображение уже умерло. Если же плоской фотографии посредством стереоскопа придать трехмерность, то кошмар увеличивается, как бы становится осязательным.

На самом деле мы всегда видим плоско – и только логически знаем о трехмерности мира. Стереоскоп же чудовищно подчеркивает то, что существует в наших глазах как бессознательный намек. Он фактически превращает паше зрение в осязание. Все в стереоскопе выпуклее и рельефнее, чем в мире реальном. И в то же время – это мир неживых кукол, серых двойников жизни, трупы прожитых мгновений, которые не подверглись тлению, как тела великих грешников, которых земля не принимает.

Таковы предпосылки фантастического, которые создали странную, яркую, законченную и настолько же петербургскую повесть Александра Иванова «Стереоскоп». Этот совершенно новый беллетрист, дебютирующий этой небольшой, изящно изданной, с рисунками Смирновой-Ивановой, книжкой, показывает себя вполне законченным стилистом и опытным мастером в том роде логической фантастики, которая разработана в России крайне мало.

Герой повести, от лица которого ведется рассказ, входит во внутренние миры своего стереоскопа, в те области, «куда человеку не дозволено проникать, куда он может лишь заглядывать». Фотографические снимки обладают странными чарами. Из них глядит мир особый, в себе замкнутый. В нем нет живых красок: царит лишь один бурый цвет и его оттенки. Точно все выцвело… Со старых фотографий смотрят «призрачные двойники того, что минуло навсегда, и от них веет таинственная грусть и тихая жуткость. И чем старее фотография, тем глубже ее чары. Не следует живому тревожить тот мертвый мир застывшего своим вторжением в его недра: тогда в тех недрах нарушаются таинственные равновесия».

В колдовском стереоскопе, который он покупает случайно у антиквара, вставлена фотография Эрмитажного зала Зевса Олимпийского, и стереоскоп заделан наглухо. Он приходит домой, начинает рассматривать снимок – и вдруг начинает чувствовать, что зал начинает его принимать в себя, обступает его своими стенами сзади, справа и слева. И он оказывается перенесенным внутрь трехмерного пространства, таящегося в глубине стереоскопа.

С большим искусством совершается подмена мира действительного миром стереоскопическим. Он узнает запах нижних зал Эрмитажа. Но в этом мире глубокая тишина. Он слышит только удары своего сердца, особенные звуки шагов по плитам, которыми выложены нижние залы Эрмитажа. Мертвенный свет льется из окон и видно фотографическое небо. Посреди зала он видит фигуру того фотографа, который снял этот зал. Он неподвижен, так как застыл в том мгновении, которое стало нетленным в его фотографии. Жутко, мастерским накоплением подробностей описаны А. Ивановым залы этого Эрмитажа давно минувших лет с застывшими фигурами людей. «Они хранили неизменно каждый свою позу, вперив стеклянные глаза в одну вечную точку. Иногда я ловил эти взоры на себе или встречал их в упор, тогда я вздрагивал».

С этих глаз начинается ужас, который постепенно рассеивается по всему рассказу. Он прикасается к одному из этих мертвых двойников жизни. «Кожа не была холодной, как у мертвеца; в ней хранилась какая-то странная тепловатость; это была как бы выцветшая теплота живого тела». «Тусклое солнце небес стереоскопического мира разливало по буроватой земле лишь смутный загадочный сумрак». Эта подмена так естественна, так вероятна, так напоминает то, что напрашивается само собой в залах Эрмитажа! В этом красочном, звуковом и световом подмене заключается больше фантастического ужаса, чем в событиях.

Герой случайно разламывает стекло в витрине Египетского зала и берет одного из каменных скарабеев. Здесь ужас растет, потому что все призраки, благодаря стереоскопичности, вещественны. Он ловит на себе взгляд старухи, которая смотрит на витрину. Эти глаза были особенно непобедимо страшны. Он, преодолев себя, подходит к ней. Но случается нечто очень страшное: фантом падает на пол. Он хочет бежать из этого мира. Но как?