Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Наконец, сам Тишайший подавал пример скорого рукоприкладства, применяя его к ближайшим боярам. Мейерберг, например, сообщает, что на заседании Думы 10 ноября 1661 г. разгневанный самодержец своему собственному тестю Илье Даниловичу Милославскому «сперва влепил… громозвучную пощёчину», затем тряс старика за бороду и наконец «выгнал его пинками». У того же Мейерберга есть описание, как царь поколотил родственника по материнской линии окольничего Родиона Матвеевича Стрешнева, отказавшегося от лечебного кровопускания, которому уже подвергся самодержец и к которому он призвал и своих бояр: «Не говоря много слов, он [царь] бросается к его [Стрешнева] лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и даёт ему пинки ногами». Правда, когда монарший гнев прошёл, «тою же рукою, которою бил, он [царь] приложил всегда приятный для москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, т. е. подарки, и одарил его [Стрешнева] щедро».

Напомним, что в Московском государстве все служилые люди — от рядовых помещиков до главнейших вельмож — могли быть на вполне законных основаниях подвергнуты (и нередко подвергались) телесным наказаниям. Например, в 1655 г. князь Никита Львов, разгневавший самодержца своими местническими притязаниями, был бит кнутом. К служилым людям в судебных делах применяли и пытки, которые не имели строгой законодательной регламентации, а уж в делах о наитягчайших преступлениях «следствие располагало ужасающей свободой в причинении боли любой степени», в первую очередь это касалось дел о преступлениях против государя — там «практически не было ограничений на применение пытки»[327].

Иностранцы дружно отмечают силу и жестокость власти мужа и отца в русской семье. С. М. Соловьёв деликатно формулирует: «…отношения мужа к жене и родителей к детям не отличались особенною мягкостью», объясняя это следующим образом: «Замечено, что особенно дают чувствовать свою силу низшим, слабым те, которые сами находились под гнётом чужой силы… Естественное влечение упражнять свою силу над слабым господствует, если не сдерживается нравственными сдержками и если виден ежедневный пример несдержанности»[328]. Жизнь женщины в семье не была даже ограждена законом, если за убийство мужа Уложение установило закапывать преступницу живой в землю, то «о наказании мужа за убийство жены Уложение промолчало»[329]. В конкретных случаях присуждали разные кары: «…в 1664 г. Иван Долгов убил жену за неверность; его наказали кнутом и отпустили на поруки… В 1674 г. Тотемского уезда крестьянин Баженов повинился: убил свою жену за то, что утаила она у него два аршина сукна сермяжного, а больше вины её не было, жил он с нею в совете; с пытки говорил то же. Воевода послал за указом в Москву. Здесь велели выписать случаи: стрельца Еремеева за убийство жены казнили смертию, убил её в пьяном виде; другой стрелец, тоже пьяный, зарезал жену за невежливые слова; здесь уже была причина гнева, и потому убийце отсекли левую руку да правую ногу; то же самое велено сделать и с Баженовым и потом освободить без поруки, „потому что убил жену не за великое дело“»[330].

Шотландец Патрик Гордон, много лет служивший в русской армии, пишет, что «московиты… угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны — когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов». По мнению Рейтенфельса, суровые порядки Московского царства всецело соответствуют духу самого народа: «…московские племена, будучи… за отсутствием у них мира и за непроцветанием у них наук совершенно неразвитыми, а скорее одичалыми, благодаря постоянным войнам, погрязли… сыздавна в ужаснейших преступлениях, не только кражах и убийствах, но безбоязненно совершали даже многое такое, чего нельзя и назвать честному человеку… и вполне, кажется, заслужили страдать от суровых властителей».