Русуданиани

Сидел Навшадур, горем пораженный, не видно было ни глаз, ни лица его, скрытого потоком крови, и плакал он и говорил: «Благовонный, подобно райскому цветку, молодой побег, высотой превосходящий кипарис, полноликий, с ланитами, подобными розе, с гишеровыми бровями и глазами, с широкими плечами, с крепкой грудью и богатырской силой! Кто найдется подобный тебе и кто в силах воздать тебе хвалу! Ты стальные доспехи из Басры[35] мог сломать одной рукой, оплот венца и престола, неприступная твердыня, гордость ратей, щедрый, доблестный, милостивый, сердечный и справедливый, исполненный мудрости и покоя, вызволивший из ада родителей моих и спасший из пасти вешапа сестру мою, осветивший мою душу, омраченную горем, райский первоцвет […], скромный, смиренный, исполненный разума, царь царей Зав!

Отчего ты покинул меня, отчего не послал меня к родителям твоим вестником, чтобы я сказал: «Вот идет Зав, и украсит он рай», если достоин я как гонец войти в Эдем и не останусь за его вратами. Что нынче делать мне, от двух миров отрешенному, зачем мне жить в этом мире? На кого глядючи радоваться? Перед кем покрасуюсь я на коне в доспехах, тобою подаренных? С кем вместо тебя пировать сяду? С кем на ристалище выйду, с кем в мяч играть стану? Да не увидит света белого без тебя Навшадур, не возьмется его рука ни за саблю, ни за колчан со стрелами, ни за другое оружие».

Рядом с Навшадуром лежали кони с остриженными гривами, были брошены и оружие, и охотничье снаряжение, и посуда пиршественная — все было поломано и предано огню.

Здесь Навшадур оплакивает царицу Маврид

«О горе мне, ибо никогда не щадил меня господь и с рождения обрек меня на муки и не кончаются беды и несчастья мои, с младенчества померк свет в моих очах и исчезла радость моего сердца: призвал бог к себе родителей моих и оставил меня трех лет во власти сиротства. Но смилостивилась надо мной судьба и осветила мрак, в котором я пребывал, и был мне послан тот, кто высвободил меня из оков сиротства, обрадовал раненое сердце мое. Царь Зав, внезапно подаривший избавление и одним взглядом от бесчисленных бедствий душу мою спасший, осветивший землю, освободил из рук дэва поганого сестру мою Маврид.

Но ныне возобновились страдания мои, и опять брошен я в огненную пещь, которую невозможно погасить даже творцу нашему; покинул он меня, скорбящего, и отнял у меня драгоценный карбункул, подобно молнии блиставший, вместо солнца землю освещавший, цветок ароматный, реку мудрости и сокровищницу знаний, заступницу мою перед богом, молящую о душе моей, снисходительно взиравшую на меня, недостойного; покинула Маврид меня, голосом ее соловьиным не оплаканного, руками ее жемчужными землей не засыпанного, изведенного страданиями, раздавленного горем, сиротливее всякого сироты, самого жалкого из всех горемык, не надеющегося сохранить свою жизнь, жаждущего смерти. Я недостоин не то что братом — слугой твоим быть, о сестра! Жалости заслуживает Навшадур!»

Рядом с Навшадуром сидел государь Учинмачина.

Здесь плач сына царя Настура, прозванного царевичем Джани

«Горе мне! Как обратиться мне к высокому государю, защитнику всех угнетенных и слабых, какими ело вами вознести ему хвалу, как воздать ему за скромность его и милость! Где взять такое обилие слов и находчивость, чтобы выразить его великодушное снисхождение к нам и к иным правителям, его помощь в годину испытаний? Только одно могу я возгласить: «Где мудрый предводитель Китайского царства, где справедливый судья китайских подданных, где миролюбивое единогласие? Где тот щедрый дождь благодеяний? Кто отныне вызволит нас из бед и горьких несчастий, на кого должны мы надеяться в борьбе с врагом, как перенесем мы разлуку с ним, как свыкнемся с тем, что вовек не узрим его смеющегося лика! Лучше бы не растила меня моя мать и лучше бы не было у меня рассудка человеческого, чтобы не видеть замутненным взором столь славных венценосцев и патронов моих, поверженных в прах.

Я передаю то малое, что сберег в своем сердце. Других я уже слушать не мог, но назову еще Мисри, о муках его я не могу умолчать.

Над усыпальницей Зава он сам возвел надгробие, сам таскал на спине воду и камни и горько стенал при этом. И у ног усопших возвел склеп не царский, но рабский — для себя и своей жены. И на камне могильном было написано так:

Завещание Мисри