Рваные валенки мадам Помпадур

– Слушаю! Очень рад. Как дела? Сейчас? Прямо сию секунду? Так срочно? Ну… право… Я не готов! Ладно, ладно, хорошо, когда вы приедете? Ага! Понял.

Олег Евгеньевич положил телефон на стол.

– Татьяна, с одной из моих прежних клиенток случился форс-мажор. Она лечилась от любовной зависимости, пыталась побороть тягу к человеку, которого обожала чуть ли не с детства. А он… Совсем я с ума сошел! Начал обсуждать с вами еще и эту пациентку! Сегодня выдался на редкость нервный день. У вас все вопросы исчерпаны?

– Нет, – решительно заявила я. – И Чубуков останется недоволен, если вы сейчас выгоните меня.

Медов сложил ладони домиком:

– Продолжу беседу с вами, ну, допустим, часа через два. Здесь неподалеку есть большой торговый центр, не желаете туда прогуляться?

– Ваша клиентка не может приехать позднее? – уперлась я.

– У нее стряслась беда, – занервничал Олег Евгеньевич. – В том, что у Любы не было суицидальных наклонностей, я уверен абсолютно, а в этой пациентке сомневаюсь. Она давно ко мне не обращалась, и вдруг такой звонок. Пожалуйста, вам же не трудно походить по магазинам, выпить чаю?

– Хорошо, – кивнула я, – и последний вопрос. Если вы не находили у Любы тяги к самоубийству, то почему она в своей тетради пишет о тоске, тяжести на душе?

Олег Евгеньевич начал активно подталкивать меня в сторону прихожей.

– Она писала не о самоубийстве, а о всепоглощающей усталости и опустошении, которые испытывала, закончив составлять очередной сюжет для дневника. Поговорите с любым творческим человеком, писателем, композитором, художником, все вам скажут: «Когда я работаю над произведением, испытываю то восторг, то муку, сомневаюсь в своих способностях, по большей части уверен, что наваял непотребство, никому не нужное, неинтересное. Потом работа завершается, наступает короткий период удовлетворения, довольства собой, а затем приходит тоска. Что делать дальше? Как жить без мольберта, рояля, рукописи? И пока не появится новый замысел, вы будете несчастны. Потом – вот оно: озарение, муза, называйте это, как хотите. Начинается новый этап. Самое страшное – остаться без очередного сюжета. Любе это ощущение было отлично знакомо, отсюда и записи, которые вы сочли суицидальными. А еще она в конце каждой тетради всегда вкладывала листок, на котором писала: «Простите, простите, простите, иначе я не могла. Все простите. Все прощайте и простите. Люба».

Я выронила туфлю, которая так и не успела высохнуть.

– Предсмертная записка!

– Весьма похоже, – кивнул Олег Евгеньевич, – но нет, это раскаяние, которое чувствовала Любаша, – она имела сложную душевную организацию, металась от плюса к минусу, мучилась. У нее было много проблем. Например, патологическая аккуратность, Люба постоянно все мыла, чистила. Мне не удалось с этим справиться; единственное, чего я добился, – она перестала тереть все мочалкой, просто держала предмет под водой, уже легче! Бога ради, поторопитесь. Мы продолжим разговор часа через два, только не возвращайтесь без предварительного звонка, пациентка должна успеть уйти до вашего прихода.

Я спустилась во двор, села в джип и поехала по проспекту. Не люблю просто так шляться по лавкам, а если зайду в кафе, то не удержусь и непременно слопаю либо пирожное, либо булочку. Лучше мне поехать домой, благо квартира расположена в паре кварталов от места, где принимал пациентов Олег Евгеньевич.

Ни Маргоши, ни Анфисы в родных пенатах не было, на кухне с шумовкой в руках стояла у плиты Лапуля.

– Где все? – спросила я.

– Маргоша на йоге, а Анфиса репетирует демонстрацию к седьмому ноября, – уныло сказала она.

– Голова болит? – заботливо поинтересовалась я.

– Нет, у меня дырок в зубах нет, – по-прежнему печально сообщила Лапа.

Я постаралась скрыть усмешку. Лапуля счастливый человек! Однако надо выяснить, почему наша всегда веселая Барби похожа на хмурый вечер.

– Что случилось? Суп не получился? – начала я допрос.

Лапуля всхлипнула:

– Нет! Я готовлю поперделли со шпинатом и лососем.

Меня смутило слово «поперделли», оно не очень аппетитно звучало, поэтому я подошла к плите и без стеснения засунула нос в кастрюльку. Таинственные поперделли оказались макаронными изделиями.

– Пахнет восхитительно! – облизнулась я. – Их уже можно есть?

– Через восемь минут, – всхлипнула Лапуля. – Лучше мне умереть! Навсегда! И все закончится.

– Немедленно рассказывай, что происходит, – затрясла я Барби.

Лапуля разрыдалась, однако не перестала помешивать макароны.

– Если человек потерял любовь, умирать пора!

– Ты поругалась с Димоном! – обрадовалась я. – Ерунда, помиритесь! Кто виноват?

Лапуля застонала:

– Я старалась ему объяснить. Говорила: «Котик, хочешь зайчика?» А он: «Выражайся конкретнее». Но ведь я совсем конкретно спросила: «Котик, хочешь зайчика?» Как конкретнее? Как? Объясни мне, Танюша! Я вся в нервах трясусь! Колочусь! Дергаюсь, словно вата на морозе!

Некоторые обороты речи Лапы вызывают у меня искреннее восхищение и столь же глубокое недоумение. Что сейчас наша кулинарка имеет в виду?

– Вата на морозе? – повторила я.

Лапуля отложила ложку и выключила огонь.