Рыба. История одной миграции.

Я повернулась и на цыпочках вышла из кухни. Ушла к бабушке, взяла ее руку в свою. Просто сидела рядом, ждала, когда она откроет глаза. Участившееся сердцебиение прекратилось, кровь отхлынула от щек, здесь мне было хорошо и спокойно. Хлопнула входная дверь. Бабушка отворила глаза, смотрела из-под полуопущенных бровей в потолок так, словно там танцевали ангелы.

— Это Вера, бабушка.

— Вера-Вера, — откликнулась она.

У нее было отличное настроение. Ее немощная рука слабо сжалась, взяв в плен мои пальцы.

8

Марк Григорьевич улетел тем же вечером. Позвонил из аэропорта, извинился, что не сумел зайти, наговорил с три короба: мастер-класс, репетиция…

Днем следующего дня звонок в дверь оторвал меня от гладильной доски. Бабушка спала, я занималась делами по дому. В восемьдесят четвертую я больше не наведывалась, понимала, что мои возможности исчерпаны. Юлька должна была сама принять волевое решение. Я не знала этого мира, как раз волю-то наркотик отнимает первым делом.

На пороге стоял высокий крепкий мужчина в джинсовой куртке и вельветовых брюках. Я обратила внимание — руки у него были большие, узловатые, со вздувшимися венами, очень сильные, коротко стриженная, аккуратная борода. На вид за пятьдесят, может быть, к шестидесяти. Я ожидала увидеть Юльку, и на лице у меня, наверное, отразилось недовольство.

— Извините, Вера, мне про вас рассказывала Юля. Я Валентин Егорович, отец Антона.

— Пожалуйста, заходите. — Я опешила: встречаться с ним в мои планы не входило.

— Вера, — сказал он с нажимом, — очень прошу вас пойти сейчас со мной. Возьмите свои лекарства, с Антоном очень плохо.

– “Скорую” вызывали?

— Боюсь, не успеют, повезем в Боткинскую — это рядом, а если сумеете купировать приступ, тогда лучше сдать его лечащему врачу. Врач ждет — я ему позвонил.

— Что с ним?

— Задыхается, весь посинел. Я зашел случайно — дверь нараспашку, Юльки нет. Идемте скорее.

Как была — в майке и домашней юбке — я пошла за ним.

Антон сидел на кровати, привалившись к стене: беспокойные глаза, лоб в холодном поту. Он протянул мне руку, но вдруг тяжело закашлялся, сплюнул прямо на подушку светлый ком пенистой мокроты. Он не мог говорить, силился выдохнуть, но это давалось ему с трудом. В груди у него клокотал вулкан. Лицо было бледное, с синюшным оттенком. Наконец неимоверным напряжением сил он выпустил воздух, и тут началась одышка — жуткий испуг перекосил лицо, рука, тянувшаяся ко мне, повисла плетью. Я достала стетоскоп, — под легкими четко прослушивались влажные хрипы. Тоны сердца приглушены, пульс частый, слабого наполнения.

— Что с ним? — Валентин Егорович принял у меня стетоскоп.

— Похоже на сердечную астму. Все это время он лежал?

— Не знаю, я застал его уже сидящим в постели.

— Это часто случается ночью, при горизонтальном положении тела — увеличивается приток крови к сердцу, а может, сыграло роль психическое перенапряжение.

Услышав диагноз, Антон забился в приступе кашля.

— Откройте окно! Нужно побольше воздуха! И держите его, он уже и сидеть не в силах.

Валентин Егорович по-военному точно выполнил мои указания — никакой растерянности. Он крепко держал сына за плечи. Я вколола камфору, затем медленно ввела строфантин с глюкозой, затем внутримышечно эуфилин. Антон ожил на глазах, его немного отпустило, он задышал, принялся шарить рукой по груди, словно пытался нащупать то, что мешало ему дышать.

— Ну как, доедет? Думаю, в сорок минут уложимся.

— Вызывайте “скорую”, теперь самое время.

— Вера, — резким тоном заговорил Валентин Егорович, — вы должны мне помочь. “Скорая” повезет в Боткинскую или в районную. Ему нужна специализированная реанимация (он выделил слово “специализированная” голосом). Другим врачам я просто не доверяю.

Антон, гаденыш, дышал уже почти ровно, синюшность спадала, кислород начал красить лицо в живой цвет.

— Вера, слушай его, папа знает… — Он не договорил и опять закашлялся, но уже легче, не выворачиваясь наизнанку.

— Очень прошу. — Глаза его неотрывно сверлили меня, как на сеансе гипноза.

— Это будет на вашей совести.

Сын покорно кивнул головой. Мы быстро его одели, поддерживая с двух сторон, спустили на улицу. Усадили в машину. Я села с ним на заднее сиденье.

Валентин Егорович рванул так, что взвизгнули покрышки. Я открыла оба окна — Антону нужен был свежий воздух. Он повалился мне на плечо, хлопал глазами — приступ здорово его напугал и лишил сил, он дышал, внимательно прислушиваясь к организму. Машинально я начала гладить его по голове, успокаивать — парень прижался ко мне, как замерзшая обезьянка к уличному фотографу, его била дрожь.

Валентин Егорович использовал любое свободное пространство на дороге, водители уступали. Но на каком-то светофоре мы влипли в пробку.

— Как он? — спросил вдруг Валентин Егорович, не поворачивая головы.

— Нормально, оживает. — Я поймала в зеркальце его взгляд, сосредоточенный, изучающий.