Рыбаки

Обембе кивнул и повел его внутрь, а я остался на заднем дворе. Ко мне, ковыляя и мекая, подошла коза. Я попробовал отпугнуть ее, но она встала как вкопанная, вскинула рогатую башку и замекала, точно бессловесная тварь, которая, став свидетелем чего-то страшному, пытается всеми силами извлечь из пасти членораздельную речь и обо всем рассказать. Однако как коза ни старалась, самое большее, что получалось у нее, было оглушительное «ме-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е!». Сейчас я понимаю, что она, наверное, обращалась ко мне с мольбой на козлином языке.

Оставив козу, я направился в сад. Тем временем Обембе и мистер Боде ходили по дому и звали наших братьев. Я пробирался между стеблями кукурузы, которые резко пошли в рост после августовского дождя, и уже почти дошел до конца посадок, где у забора лежали старые шиферные листы, — когда из кухни раздался пронзительный крик. Я сломя голову помчался к дому. На кухне царил разгром.

Дверцы шкафчиков были открыты: на полках стояла бутылка из-под «Хорликса», банка смеси для заварного крема и несколько старых кофейных жестянок, одна на другой. У двери лежал, задрав черные, как сажа, ножки, мамин пластиковый стул со сломанным подлокотником. По столешнице, возле забитой немытой посудой мойки, растекалась лужа бурого пальмового масла, она уже переливалась через край и капала на пол. Синяя жестянка из-под масла лежала на полу, в ней еще оставался темный осадок. В бурой луже, точно дохлая рыба, лежала вилка.

Рядом с Обембе стоял мистер Боде. Он схватился за голову и скрежетал зубами. Впрочем, был и третий человек, жизни в котором, однако, оставалось не больше, чем в рыбе и головастиках из реки Оми-Ала. Он лежал лицом к холодильнику, глядя перед собой неподвижными глазами, вывалив язык и широко разведя руки, словно прибитый к невидимому кресту. С губ у него капала белая пена, из живота, наполовину скрывшись в плоти, торчала деревянная рукоять маминого кухонного ножа. Весь пол был в крови: живая, подвижная кровь медленно затекала под холодильник и, к моему ужасу, — точно реки Нигер и Бенуэ, чьи воды, сливаясь у Локоджи, породили слабое и никчемное племя, — смешивалась с пальмовым маслом. В этом месте, словно в ямке на грунтовой дороге, образовалась странная бледно-красная лужица. В Обембе как будто вселился демон, лишающий дара связной речи.

— Красная река, красная река, красная река… — бормотал брат, губы у него дрожали.

Больше он ничего сказать и сделать не мог, ибо ястреб уже взлетел и парил, поймав восходящий поток теплого воздуха. Оставалось выть и кричать, выть и кричать. Я, как и Обембе, оцепенел от того, что видели мои глаза; я выкрикивал имя брата, но язык сделался точно у Абулу, и потому имя звучало неверно. Оно было урезанное, израненное, выхолощенное, мертвое и ускользающее: Икена.

9. Воробушек

Икенна был воробушком.

Крылатым созданием, способным в мгновение ока скрыться из виду. К тому времени, как мы с Обембе привели мистера Боде, жизнь уже покинула Икенну. На кухне, в луже крови лежало пустое, продырявленное тело. Вскоре и его забрали у нас — увезли на «скорой» в главную городскую больницу. Через четыре дня вернули — в деревянном гробу, в кузове пикапа, но мы с Обембе брата не видели; просто слышали время от времени упоминания о его «теле в гробу». Многочисленные слова утешения от соседей: «E jo, ema se sukun mo, oma ma’a da — не плачьте, все будет хорошо» — мы глотали, точно горькие пилюли, способные исцелить. Никто не говорил, что Икенна в одночасье сделался путешественником. Необычным путешественником, оставившим собственное тело пустым, как две половинки арахисовой скорлупы, которые заново склеили, предварительно вынув ядра. Я понимал, что Икенна умер, но верить в это не хотел. Даже увидев, как его забирают врачи, не мог представить, что брат больше не поднимется на ноги и не войдет в дом.

Узнав обо всем, отец вернулся спустя два дня после смерти Икенны. Моросил дождь, было сыро и прохладно. Ночь я провел в гостиной и поутру, смахнув с окна испарину — так что получилась этакая арка, увидел, как во двор въезжает машина. Отец приехал домой впервые с того дня, как назвал нас рыбаками. С собой он привез все пожитки, явно не собираясь больше никуда уезжать. Он несколько раз безуспешно просил начальство отпустить его на пару дней с проходящих в Гане курсов обучения, еще когда мать пожаловалась на то, как изменился Икенна. Зато потом, когда мать спустя несколько часов после гибели Икенны позвонила, сказав только: «Эме, Икенна an-a-a-a-a!», и в отчаянии бросилась на пол, отец написал заявление об увольнении и оставил его у коллеги в учебном центре. Вернувшись в Нигерию, он ночным автобусом отправился в Йолу, там собрал вещи и, бросив их в машину, вернулся в Акуре.