Рыбаки

Боджа ждал, клокоча от гнева, но ближе к одиннадцати терпение его закончилось. Он подошел к двери и постучался — сперва тихонько, затем — просто отчаянно. Обембе рассказывал, что Боджа от бессилия прижался ухом к двери, словно это была дверь чужого дома, а после обернулся к нему, словно молнией пораженный, и произнес:

— Я ничего не слышу. Ты уверен, что Икенна там вообще живой?

Обембе говорил, что спрашивал Боджа взволнованно, искренне испугавшись, что с Икенной могло случиться что-то ужасное. Затем он снова прижался ухом к двери, пытаясь услышать хоть что-нибудь, и опять принялся колотить в дверь — еще громче. Он звал, просил Икенну открыть.

Не дождавшись ответа, Боджа в отчаянии попытался высадить дверь. Потом, остановившись, он отступил; в глазах его читались облегчение и новый страх.

— Он там, внутри, — пробормотал Боджа. — Я слышал, он шевелится… живой.

— Что за безумец тревожит мой покой? — пролаял изнутри Икенна.

Боджа сперва ничего не ответил, но затем прокричал:

— Это ты безумец, Икенна! Лучше открой дверь, сейчас же! Это и моя комната тоже.

Послышались торопливые шаги. В следующий миг дверь распахнулась и из комнаты на полной скорости выскочил Икенна. Боджа не успел среагировать, не заметил удара: опомнился он уже на полу.

— Я слышал все, что ты наговорил, — произнес Икенна, пока Боджа пытался встать. — Все слышал: и то, что я покойник, больше не жилец. После всего, что я для тебя сделал, Боджа, ты желаешь мне смерти, да? И вдобавок обзываешь меня безумцем. Меня? Сегодня я покажу тебе…

Он еще продолжал говорить, когда Боджа молниеносно подсек ему ноги. Икенна спиной распахнул дверь и, ввалившись в спальню, рухнул навзничь. Пока он, морщась от боли, ругался и сыпал проклятиями, Боджа вскочил с пола.

— Я тоже готов, — произнес он с порога дома. — Если хочешь, то выйдем на открытое место, на задний двор, чтобы ничего здесь не сломать. Чтобы мама потом не узнала.

Сказав это, он выбежал на задний двор, где располагались колодец и сад. Икенна последовал за ним.

* * *

Едва выбежав следом за Обембе на задний двор, я увидел, как Боджа пытается уклониться от удара. У него не получилось, и Икенна заехал ему кулаком прямо в грудь. Боджа пошатнулся. Икенна воспользовался этим и ударил его ногой. Боджа упал, и Икенна навалился сверху; они сцепились, точно гладиаторы или кулачные бойцы. Невероятный ужас сковал меня. Мы с Обембе замерли в дверном проеме, не в силах пошевелиться, и умоляли братьев прекратить.

Они нас не слушали, только с дикой яростью мутузили друг друга. В смятении смотрели мы, как наши братья катаются по земле, суча ногами. Обембе вскрикивал, когда их свирепые удары достигали цели, а когда кто-то визжал от боли — ахал. Я тоже не мог вынести этого зрелища. Я то и дело закрывал глаза, когда кто-то из моих братьев резко замахивался, открывая их, только когда удар уже был нанесен. Сердце громыхало в груди. У Боджи пошла кровь из рассеченной брови над правым глазом, и Обембе снова стал просить братьев остановиться. Но Икенна осадил его.

— Заткнись! — прорычал он и сплюнул в грязь. — Если не заткнешься, оба к нему присоединитесь. Придурки. Не слышали разве, как он обо мне отзывался? Я не виноват. Это он начал, так что…

Тут Боджа прервал его, нанеся страшный удар в спину, а потом перехватив поперек талии. Оба рухнули на землю, подняв облако пыли. Они били друг друга с такой яростью, с какой ребята их возраста никогда не дерутся с братьями. С таким жаром Икенна, даже мальчишку, продавца куриц с базара Исоло, не охаживал. Перед очередным Рождеством мать отказалась купить у него птицу, и он обозвал ее ashewo — шлюхой. Мы тогда болели за Икенну, и даже мать, презиравшая насилие в любой форме, сказала — когда торговец поднялся на ноги, подхватил плетеную клетку с птицей и дал деру, — что обидчик заслужил тумаки. Родного брата Икенна молотил куда сильнее, жестче, больнее. Да и Боджа работал руками и ногами куда смелее, чем когда сцепился с мальчишками, грозившими не пустить нас на рыбалку в одну субботу. Эта драка отличалась от прочих. Наши братья бились как одержимые; казалось, ими овладела некая сила, проникшая в каждую клетку их существа, пропитавшая даже мельчайшие частички их крови. Должно быть, та же сила — никак не рассудок — заставляла пускать в ход такую грубую мощь. И пока я наблюдал за дракой, меня охватило предчувствие, что теперь уже ничто не будет по-прежнему. Каждый удар был наполнен разрушительной мощью, которую не сдержишь, не подчинишь и не отразишь.

Мой разум — точно смерч, захватывающий пыль, — принялся вращаться с бешеной скоростью, превратившись в воронку лихорадочных мыслей, и самой яркой, самой сильной среди них была странная и непривычная мысль о смерти.