Рыбка по имени Ваня

Где-то на краю землю в ведомственном санатории служила медсестрой. Крутила с отдыхающими страстные романы, раз в полгода писала по собственному, напевая, паковала сумки… Медовый месяц быстро заканчивался. Рано или поздно всплывали грузные, как скалы, законные жёны с детьми. Она возвращалась понурая, притихшая, с повинной головой.

Начмед принимал блудную дочь обратно. На вес золота ценился медсестринский весёлый, покладистый нрав. Лёгкие её ручки, попадавшие с первого раза иглой в скользкую холестериновую вену под слоновьей генеральской кожей. Ну, и ещё, вероятно, были причины, по которым начмед, облизываясь как кот на сметану, прощал ей женские грешки.

Над бабкиной койкой висел дочкин «патрет» под стеклом. Глаза — тёмные звёзды. Косы змеями обвились вокруг головы, бархатные брови с болью надломлены: жди беды. Машка без памяти втрескалась в этот «патрет».

Однажды тайком от бабки вынула снимок из-под стекла, сбегала в фотоателье. На скопленные от обедов медяки попросила переснять на маленькую глянцевую карточку.

Завернула в кусочек полиэтилена. Как раз чтобы носить с собой в портфеле, держать между страницами учебника, дома — под подушкой. Иногда даже — на сердце, между только проклюнувшихся девчоночьих грудок. Целовала, гладила ладошкой, делилась девчоночьими секретиками — как со старшей подружкой, как с сестрой.

Что никто её не понимает. Что у всех уже есть парни, и только Машка одна… И стихотворение «В школьном зале» она впервые начитала-нашептала холодному, прекрасному глянцевому лицу…

* * *

Долгими зимними вечерами бабка вспоминала дочку. Дескать, любимая песня у той: «По Муромской дорожке». В редкие приезды рассеянно мурлыкала про три сосны и миленького, который прощался до будущей весны.

Бесцельно слонялась по избе, тоскуя, бродила от занесённого снегом окошка к окошку, как будто потеряла что-то и найти не могла. Вдруг птицей вскрикивала, словно обжёгшись: «Ах, как вы тут живёте? Как живёте?!».

Бабка обижалась: живём, не померли пока. Чем прыгать на краю земли, устроилась бы в железнодорожную больницу. Вышла замуж за сцепщика, если повезёт — за машиниста. Обеды бы ему в дорогу собирала, детишек рожала. А то сороковник на носу — а всё пустоцветом.

Вечером собиралось застолье. Дочка грудным своим, глубоким голосом затягивала, как однажды приснился ей ужасный, страшный сон. Дрожь гостей брала, из рук ложки падали. Холостые, положительные мужики, для храбрости опрокинув рюмашку, предлагали ей руку и сердце — а она только смеялась в лицо. Помаявшись недельку, упархивала, как птичка из клетки.

Бабка и уговорила Машку: «Ты грамотная, всё по ночам „листричиство жгёшь“, в „гумажках“ скрипишь-пишешь». А Машка тогда только набивала руку, пробовала перо. Килограммы тетрадок изводила, ревела, пачкала, рвала и выбрасывала — благо тогда тетрадки стоили копейки.

Напиши да напиши от себя дочке письмо, ныла бабка. Хорошее, строгое, внушительное. Так, мол, и так. Неправильную, нехорошую жизнь ведёте. Мама из-за вас плачет — ночей не спит — а она ведь не вечная, мама-то, старенькая. В любую минуту брык — и в ямку. Сердце у неё за вас рвётся, кровью обливается.

Машка вздохнула, села писать. Перечитала начало, обрадовалась: как гладко, рассудительно, по-взрослому получилось. Умно, толково, спокойно.

И дальше уже, войдя во вкус, уверенно, нравоучительно продолжала: дескать, возьмитесь за ум, возвращайтесь под матушкино крыло в родимый дом. А то пропоёте-пропляшете лето красное, как стрекоза из басни Крылова, которую мы проходили в начальной школе. Какой пример советской женской гордости подаёте нам, подрастающему поколению…

Бабке тоже очень понравилось письмо. Отнесли на почту и стали ждать ответа, как соловей лета.

Однажды утром Машка проснулась — а над ней портрет со стены. Живой. Лицо горит холодным, алым зимним огнём. Гневом сверкают чёрные звёзды, надломлены бархатные брови.

Морозно серебрится чернобурка, в воздухе витает нездешним, обалденным запахом. Французскими духами, голубыми туманами, ещё чем-то… Нездешней, обалденной жизнью витает.

— Ах ты, маленькая дрянь! — с чувством, глубоким грудным голосом сказал портрет. — Да как ты смеешь мне указывать? Девчонка! Слухи собираешь? Старенькую маму мою против меня настраиваешь? Грязная сплетница! Собирай свои шмотки — и уматывай, шмакодявка!

Рукой в тугой душистой перчатке сдёрнула одеяло, обнажив страшненькую ветхую Машкину рубашонку. Махнула по столу — Машкины жалкие стишата взлетели и усеяли пол в избе.

Хитрая бабка болтала ножками на койке, смущённо, беззубо хихикала в кулачок, будто не при делах.

Униженная, опозоренная, раздавленная Машка тащилась к школьному интернату со своим сидором, набитым жалкой одёжкой и стихами. Вся измазалась в соплях, рыдая: от изумления, от несправедливости, от предательства, с которыми впервые столкнулась в жизни… Если бы умерла родная мать — и то Машка бы так не ревела.

Карточку хотела изорвать и выбросить, втоптать в сугроб. Рука не поднялась на милое, милое прелестное лицо…