Рыбка по имени Ваня

— В Китае власть непродажная, уважаемая Марьванна. Давайте я вам плесну… Восток, традиции. Дисциплинка. И потом… — мужчина с бородкой а-ля инженер Гарин наклоняется и интимно шепчет что-то Маше на ухо. Его шёпот услышан.

— Позвольте, господа, это расизм, экстремизм, статья до 20 лет…

— «Господа»?! Друзья, в наши ряды затесался провокатор, отщепенец! Это вы в восемьдесят шестом выливали молоко в речки! Вы закапывали сливочное масло в землю! Вы устраивали искусственный дефицит и вызывали недовольство трудящихся, чтоб пропихнуть эту вашу так называемую пе-ре-строй-ку! Вы, вы, вы!

— А вы видели?!

— Видел, видел, видел — как сейчас вижу, что вы из этих! Гоните его!

«Господина» изгоняют, под свист и улюлюканье.

— Да, но почему в Китае этот номер не прошёл? С перестройкой, с искусственным дефицитом? — хлопает ресницами Маша.

— Да потому что у них не продажная власть, Марьванна! Шоколадку закусить?

Сказка про Белого бычка продолжается.

* * *

— По маленькой? Для вдохновения.

Невзирая на моё унылое и безнадёжное нытьё: «Маш, ну хватит!» — она в своей кухне незаметно наклюкивается вдохновением.

Остатки неверною рукой сливает в крошечную серебряную фляжку. Такую изящную ёмкость в сумочке полагается иметь каждой уважающей себя поэтессе — иначе ты и не поэтесса вовсе. Чтобы вдохновляться потихоньку в перерывах за кулисами.

— Коньяк — тьфу, слякоть, — говорит Маша. И нежно добавляет: — А водочка — подруженька. С ней и поплакать, и посмеяться. И посплетничать вволю о сокровенном — не выдаст, не проболтается, — грозный взгляд в мою сторону.

— Ни сном, ни духом, — клянусь я.

Это у них взаимная любовь с первого взгляда. Водка и Маша встретились, для начала застенчиво переглянулись. Потом тесно пообщались, слились в экстазе и пылко признались друг другу: «Навеки твоя!».

— Если я знаю, что на столике у кровати ждёт она — на душе сразу становится покойно и уютно, — объясняет свою пагубную привязанность Маша.

У неё и поэма есть на эту тему, сложная, как вся Машина поэзия. Попробую передать своими словами.

Ночь — это ежедневная репетиция смерти. Тьма, тишина, пропасть, путаное сознание, скованные члены. Просыпание — каждый раз как борьба смерти с жизнью. Смерть не хочет отпускать. Бредишь, барахтаешься, сбрасываешь одеяло с колотящимся сердцем. Тоска, тоска, безысходность, ужас, удушье.

Как с того света, тянешь руку к настольной лампе. Маленькая тёплая электрическая лампочка — Жизнь. Её свет рассеивает, разгоняет по углам тьму и страхи: пускай они там шевелятся, мечутся огромными уродливыми тенями, топырят костлявые пальцы: не достанете!

Пригоршня свежей воды в лицо, из-под крана — Жизнь. И чашка горячего кофе с сигаретой — тоже Жизнь.

А шкалик на ночь — это для Маши как кольцо Соломона. Всё пройдёт. И печаль, и радость. Всё пройдёт. Так устроен мир.

Однако в последнее время из-за перманентных шкаликов Машин талант начал давать сбои. Она долго и искренно не может понять, отчего строки:

— На животе скрестила руки,
Обняв себя за плечи, —

— вызывают у слушателей недоумённые пожимания плечами, переглядывания, улыбки и шёпот.

— А что? Что не так?! — искренно недоумевает она.

— Маша, ты о ком?! О многорукой богине Шива? А третью пару рук твоя героиня куда приспособила? Обнимала любимого? А четвёртую — простирала в небо? Нет, нет, пора завязывать с подруженькой!

* * *

Вечер, как всегда, удался. У Маши в кармане обнаруживаются записки от двух бойких, одарённых молодых людей. Они весь вечер тёрлись рядом, бросались поднимать и чуть не дрались за Машин уроненный на пол носовой платок. Ребятишки бездомные и явно обедают не каждый день.

Дома распарываю на подруге влажное от пота, душистое платье. Швыряю его ненужным скользким комочком в кресло, как использованную лягушачью кожу. Отлепляю ресницы («Осторожно, что ты как ветеринар! Веки лысыми оставишь!»).

Помещаю подругу сначала в горячую ванну, в холмы душистой потрескивающей пены (долгий утробный рёв наслаждения). Потом в тёплый пушистый халат (ещё более продолжительный утробный рёв наслаждения). Со скандалом отнимаю припрятанного «мерзавчика», укладываю баиньки. Выключаю свет, гремлю в прихожей ключами.

Вдруг из спальни — абсолютно трезвый, тихий жалобный голос:

— Не уходи. Побудь со мною. Правда, мне плохо. Пожалуйста.

* * *

После семилетки Маша из родного села отправилась доучиваться в райцентр. За трёшку снимала угол у бабушки. Бабка была до жопы рада прибавке к её двадцатирублёвой колхозной пенсии. Не унывала, шустрила — хвост пистолетом.

Держала красных курей, продавала смуглые яйца. Вязала коврики из гнилых тряпочек, сплетничала с такими же горемычными подружками. Бабка с Машкой неожиданно скорешились.

Было у неё, как в сказке, три дочери: две солидные, давно и добропорядочно осевшие за мужьями. А младшая: последыш, самая любимая — вела жизнь весёлую, пёструю, беспутную. Красавица, певунья: счастье-то и пропела.