Рыбы не знают своих детей

Эта мысль не давала ему покоя даже в лесу, когда он широко вышагивал, показывая съехавшимся из окрестных сел крестьянам делянки, приговоренные к смерти деревья. Потом он начал думать уже не только о себе, но и о двойственности жизни других людей. Вот съехались мужчины из Маргакальниса, Баранавы, из других рассыпанных по лесу деревушек, вздыхают и шутят, морщатся и улыбаются, глядя на отведенную им делянку, а что они на самом деле думают — кто скажет? Разверстка остается разверсткой. Государство умеет заставить человека работать. И вырубят мужчины отведенную им часть, и свезут к реке, и плоты свяжут, и сплавят по вешним водам до Вильнюса, а что они думают на самом деле — никто не знает. Один, чего доброго, еще нынешней ночью, достав из тайника винтовку, пустит пулю в соседа или подпалит его дом, потому что тот думает иначе, чем он, а другой, гляди, тайком донесет властям тоже на своего соседа, потому что тот опять же по-своему думает. Или вот, сгорбившись, сложившись пополам, человечек тянет пилу, валит дерево, а ночью подожжет уже готовый, давно построенный и от рождения согревающий человека дом. Кто их знает! Все под замком живут, словно в мешках, делая одно, думая другое. Не я один такой, не я один. Теперь многие так живут… Но на что может надеяться литовский мужичок, когда берет в руки винтовку и отправляется убивать своего соседа, такого же мужика?

Заскрипели, завыли пилы, острыми зубьями вгрызаясь в дерево, выплевывая желтые опилки. Одна за другой начали падать сосны. Дерево покачивалось, словно охмелевший мужичок, стонало, скрипело всем телом, медленно клонилось в сторону и уже неудержимо падало со свистом, ломая крону, с грохотом ударяясь о землю, и его крона окутывалась облачком снега. Винцас не мог равнодушно смотреть, как топоры и пилы все глубже вгрызаются в лес, оставляя за собой поваленные стройные сосны и жутко белеющие издали пни. Иногда грудь сжимала такая боль, что казалось, — не в древесину, а в его тело вонзаются острые железные зубы: многие деревья еще могли и должны были шуметь да шуметь зимой и летом, потому что их стволы еще наливались, с каждым годом поднимаясь все выше, наращивая кольцо за кольцом. Но падали и эти. Кто-кто, а он-то понимал, какой урон наносится лесу, и чувствовал себя достойным сожаления свидетелем, наблюдающим, как свершается человеком преступление. Впервые такую боль сердца он пережил летом прошлого года, когда на его глазах сгорел огромный участок молодняка. Народные защитники весь вечер перестреливались с зелеными, засевшими в молодняке, а с наступлением сумерек, боясь, что под покровом ночи преследуемые уйдут, подожгли лесок. С винтовкой в одной руке и с факелом в другой защитники перебегали от сосенки к сосенке, и через несколько минут молодняк полыхал, как прошлогодняя осока. Это были посаженные его собственными руками сосенки. Высаживал их весной сорок первого, а вот через семь лет все поглотил огонь. Тогда ему казалось, что горит вся его жизнь. И он кричал, орал во все горло, словно жгли его самого, а командир отряда народных защитников Чибирас, по прозвищу Чернорожий, тоже драл глотку, когда он кинулся тушить, сбивать огонь пиджаком. Они тягались за грудки у занимающегося молодняка, пока Чибирас не ударил его по лицу:

— Подлец! Люди головы кладут, а ты из-за дрянных кустов слезы проливаешь!

— Люди растут быстрее, чем лес, — сказал тогда он, и Чибирас замахнулся во второй раз, но почему-то не ударил, передумал.

Они оба стояли молча почти до утра, пока огонь начисто слизал весь молодняк, и Винцас понял, что для человека не может быть ничего страшнее, чем видеть, как гибнет его долголетний труд. Неизвестно, о чем думал Чибирас, собственными руками подпаливший лес, но и он был подавлен, избегал взгляда Винцаса и несколько виновато сказал:

— И впрямь получается, как у того змеелова: за день трех гадюк убил, а вечером, гляди, опять все живы…