Рыбы не знают своих детей

Он стоит на дворе, на котором прошла вся жизнь — от беззаботного детства до сегодняшнего дня. Даже зимой, чем бы ни занялся, все на дворе и на дворе: то за скотиной убирает, то заставляет плакать колодезный журавль, а то и просто так переминается, на заснеженные вершины сосен смотрит, мысленно по широкому пестрому свету летая. А что уж говорить о весне, когда двор заливается сочной и густой зеленью белого клевера, когда от рассвета до заката кругом так и шумят, галдят, так и насвистывают скворцы, щебечут дрозды, когда в глиняный кувшин падают капли березового сока, — кажется, весь век, не поднимаясь с порога избы, просидел бы на солнцепеке… А уж в разгар лета, в самый медосбор, весь двор наполняется таким трудолюбивым жужжанием, что кажется, вдали кто-то играет на органе. И ходишь, бывало, в такие дни по белому клеверу, ногами земли не касаясь, лишь бы не наступить на трудолюбивую пчелку… А какая радость, какая невыразимая благодать охватывала душу, когда в солнечное летнее воскресенье он стелил во дворе попону, клал подушку и целыми часами лежал на спине, глядя на белогривые облака. Мария даже злилась, но уступала его просьбе и подавала обед не на стол, а на эту вышитую попону, и ел он не спеша, потягивая настоянную на травах ржаную самогонку, запивая ее березовым соком, который хранил в бочке, вкопанной в богатый родниками берег Версме. Сок прекрасно сохранялся даже до середины лета. Холодный кисловатый сок не только утолял жажду, но, казалось, и душу очищал, не оставалось там никакой мути, становилось светло и спокойно, как в этом бесконечно высоком и чистом небе… А темными августовскими или сентябрьскими ночами он мог бог знает сколько простоять, запрокинув голову к звездному небу. Усадьбу окружает непроглядная черная стена леса, только высоко над головой сверкают рои звезд, и кажется, что ты смотришь на них из глубокого-глубокого колодца, такая прискорбно маленькая и бессильная земная букашка… Все мы букашки. Все Только одному отведено побольше времени, другому поменьше; один проползает его легко, а другой — с трудом, словно все взбираясь на крутой склон.

Взгляд останавливается на баньке, из трубы которой поднимается сизый дым. «Кому теперь понадобилось топить баню? — подумал. — Но разве это важно? Пусть топят, кому надо. По мне, так пусть все идет прахом, вся жизнь до конца».

— Довольно, — вполголоса приказал себе; словно прощаясь, оглядел березу, колодец, хлева, пустую конуру Маргиса и ржавеющую на земле цепь, косу под навесом амбара… Взгляд остановился на висящих вожжах. Видел покачивающиеся их концы и самого себя, и от этого видения подкосились ноги, по телу побежал озноб, словно от ледяной купели. Вдруг стало так жалко себя, так защемило сердце, будто незаслуженная обида обожгла. Захотелось сесть на выщербленную топором колоду и уже никуда не ходить, ничего не делать, но опять перед глазами возник Стасис, поднялся во весь рост, а потом закачался, как подрубленное дерево, и стал валиться на спину, широко раскинув руки, казалось, пытаясь ухватиться за воздух… — Довольно! Никто другой за тебя не сделает этого, — пробормотал вполголоса, то ли убеждая себя, то ли оправдываясь перед березой, конурой Маргиса или перед всем залитым весенней зеленью двором, из которого надо уйти.

Не простое это дело — уйти. Когда никто не гонит, никто не принуждает, а сам, по собственному желанию… Не совсем по желанию, но уж точно по собственной воле. Как же иначе? Ведь можно было бы и не ходить, оставить в покое эти скрученные вожжи, пусть они и дальше дружат с Гнедой или висят вот так под навесом амбара. Вдруг ничто и не изменилось бы? Или даже наоборот? Может, со временем все изменилось бы в лучшую сторону, потому что на самом деле нет ничего вечного, а человеческая память способна избавляться от тяжких воспоминаний, при большом желании ее можно выстирать, как эту залитую скатерть, — не останется ни малейшего пятнышка, опять станет беленькой. До следующего раза. Ну этого никто не может предвидеть.

Он махнул рукой, как бы отрубая какую-то невидимую нить, словно освободившись, шагнул к амбару, схватил вожжи и, уже не оглядываясь, направился в лес.

Разгар цветения сосен. Большой праздник бора. Словно какое-то проклятие — взять да уйти, когда все кругом порывается жить, жить, жить… Даже в зарослях тенистого подлеска, куда никогда не пробивается ни один лучик света, и туда просочилась жизнь: посветлели горбики мха, потянулись вверх и вширь зубчатые листья земляники, густо пробиваются новые зеленые ростки, заслоняя прошлогоднюю жухлую, полегшую траву, а ты, человек, должен уйти… Оставить все и уйти. Будто у тебя не одна, а две или больше жизней — теперь уходишь, а когда захочешь — снова сможешь вернуться. О, если б так было! Увы, одна нам дана, и ту проживем черт знает как. Будто жизнь чужого человека проживем, вот что самое грустное. А пытаешься жить по своему разумению — опять плохо. Даже хуже получается. Сам не радуешься, и другим от тебя мало радости. Только слезы и мучения сеешь.