Рыбы не знают своих детей

О такой развязке ты даже не подумал. Тебе и в голову не пришло, что она найдет вот такой выход. И что за проклятый день: что ни делай — все против тебя оборачивается. Бывают черные дни, когда лучше ни за что не браться, даже с постели не вставать, потому что все, за что ты в этот день ни возьмешься, обернется против тебя же… Глупость, конечно. Не день виноват. Твое нетерпение, твоя горячность. Правильно люди говорят: сначала семь раз отмерь, а только потом… А у тебя, как говорила Юзите, ума ни на грош. «Не голова, а кочан на плечах», — злился на себя, пока не доехал до дома. А как только свернул во двор, увидел за деревьями обвалившиеся и обуглившиеся стены дома брата, так горько стало, что, казалось, с воем побежит через поля. Но уже не было сил. Вдруг почувствовал такую усталость, такое опустошение, что несчастнее человека не найдешь во всем свете. «Сам выкурил, сам огнем выжег», — подумал с щемящей грустью, глядя на одиноко торчащую на пожарище трубу.

Из избы выскочила Мария и с причитаниями рассказала, что произошло, торопила сейчас же пойти и привести домой Агне, а он слушал молча, ни о чем не спрашивая, ощущая лишь смертельную усталость и удушливый комок в горле. Оставив Марию, поплелся, словно на чужих ногах, в избу, опустился на лавку у стола, сжал ладонями голову. «Хуже мог сделать только враг, — думал он. — И чего добился, что выиграл? Ничего. Только хуже. Еще вчера до нее было рукой подать, даже в полночь мог сходить и хотя бы послушать, что творится за окнами избы, а теперь и эту возможность потерял. Теперь на другой конец деревни уже не побегаешь, теперь совсем отдалилась от глаз, и даже в самый трудный час не сможешь ничем помочь, если она и будет звать на помощь. Человек, человек, что ты натворил! А может, и впрямь бог наказал тебя, лишая разума?»

Вошла Мария, присела напротив на лавку и спросила:

— И не привез ни сахару, ни крупы?..

«Какая тут еще, к черту, крупа», — хотел, обозлившись, сказать он, но сдержался. Смотрел на руки жены, лежащие на столе, видел, как они заскорузли и потрескались от работы, которой нет конца, и снова к горлу поднялся горький комок. Виноват. И перед ней виноват. За все ее заботы отплатил, как Иуда. А она никогда не упрекнула ни в чем, не укоряла, на каждом шагу старалась угодить, лишь бы тебе было хорошо. Отплатил. Всем отплатил. Как бешеный пес, своих «покусал».

Протянул руку, гладил сухую и горячую ладонь жены, глотал горький комок и говорил:

— Не сердись, Мария. Не до крупы мне теперь.

Ее лицо посветлело, даже помолодело, а заблестевшие глаза заморгали часто-часто, и на ресницах повисли слезинки.

— Чего ты? — спросил он ласково, сам не узнавая собственный голос. Все гладил и гладил натруженные ее руки, с горечью следя, как сорвалась слеза с ресницы и покатилась по щеке.

— Не надо, Мария, — сказал, успокаивая.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Давно по имени меня не называл… Давно таким добрым не был.

Ее слова прозвучали как робкий упрек и как прощение. И этими несколькими словами не только зачеркнула все обиды и его грубость последних месяцев, но как бы призвала и его самого забыть прошлое, не мучиться из-за него. С ласковой благодарностью он пожал ее руку и сказал:

— Мне пора, Мария.

— Куда ты?

— В лес надо.

— Не поел ведь. Я сейчас подам…

— Не надо. Когда вернусь — тогда, — сказал он, еще раз пожал ее руку и встал из-за стола.

* * *