Рынок удобных животных

Анализируя историю частных зверинцев, Берланд подчеркивает, что они брали на себя функцию спектакля. Как эмиссары невиданных земель заморские животные, запертые в клетках, служили для римской, азиатской и позже европейской аристократии символом могущества их феодалов – покорителей экзотических народов. При этом диковинные звери тоже обладали властью – способностью колонизировать воображение зрителей, пробуждать «изумление, любопытство, очарование, отвращение, зависть и страх»348. Зверинец стал мануфактурой впечатлений, где зрители потребляли эстетический продукт на расстоянии, как и в партере балетного театра. Тела диких животных были «неприкасаемыми»349 – красивыми и грациозными, но в то же время опасными и непристойными, как и тела танцовщиц. Пройдя путь из клеток на экраны кинотеатров, а затем в виртуальные миры неолиберальных цифровых ландшафтов, экзотические звери постепенно перестали пугать людей или вызывать отвращение, а еще утратили свою неприкосновенность (статус, который в ретроспективе можно рассматривать как привилегию, – см. ниже историю Тедди и Люси). Когда протагонисты – реальные и нарисованные – начали обниматься с медведями, пантерами и питонами на экране, желание некоторых людей прикасаться к хищным животным в зоопарке оказалось сильнее естественного страха перед ними.

В 1967 году вышел диснеевский мультфильм «Книга джунглей», в котором даже мудрый Каа выглядит безобидным и слегка глупым, в отличие от советской версии «Маугли» (1967–1971 годов). Предположения о том, что эффект обмиления образов диких зверей в анимационном кино формирует неверное восприятие реальных животных, впервые прозвучали в журналистских обзорах громкого дела 1987 года – тогда одиннадцатилетний Хуан Перес забрался в бассейн полярных медведей Тедди и Люси в бруклинском Проспект-парке: мальчик был убит и частично съеден350. Животных расстреляли над телом Хуана – охрана зоопарка беспокоилась о двух его друзьях, которые могли находиться в вольере, но к моменту появления офицеров полиции они успели убежать. Экран телевизора устранил границу в виде решетки и бронированного стекла, вместе с ней исчезла угроза быть съеденным или покалеченным. Избавившись от страха, некоторые люди перестали держать дистанцию. Побывав на сафари в Уганде с группой беспечных туристов, я поняла, что лишь рейнджеры представляют, насколько опасными могут быть бегемоты, кабаны и крокодилы. Популярное кино превратило диких зверей из покоренных врагов, надежно запертых в клетках для осмотра на расстоянии, в удобных компаньонов. Впоследствии то же самое случилось с монстрами, которые исторически находились в оппозиции и к природе, и к цивилизации.

Химеры, как и двуликие котята, считались ошибками мироздания. Даже не зная о несовместимости хромосом орла и лошади, люди, придумавшие гиппогрифов, понимали, что существование такого гибрида невозможно, противоестественно и непрактично. Василиск, который, по представлениям лужицких сербов, был гибридом петуха, дракона и ящерицы, служил идеальной метафорой потерянного равновесия, сказочного, неподконтрольного человеку зла. Легенда о происхождении василиска представляла собой следствие невероятного совпадения маловероятных и вовсе невозможных событий: он мог вылупиться лишь из сферического яйца, снесенного черным петухом, постоянным участником жертвенных обрядов, чудесным образом дожившим до семилетия, в «собачьи дни» Сириуса, то есть в период летней жары, на каникулах351, когда даже куры почти не несутся. Подобная риторическая фигура никогда не смогла бы материализоваться, тем более произвести потомство, как и реальные гибриды, созданные в процессе скрещивания похожих видов (так, лигры – дети льва и тигрицы – не могут размножаться друг с другом, потому что самцы этого вида стерильны; как и самцы, многие самки мулов – помеси осла и кобылицы – бесплодны: так как у лошади 64 хромосомы, а у осла – 62, их потомки не могут формировать половые клетки).

Философ Ричард Кирни упоминает, что в иерархии мифических созданий монстры традиционно были сродни богам и в восприятии людей считались «сверхъестественными, странными, страшными» инкарнациями хаоса352. Другими словами, они воплощали в себе «специфический ужас, олицетворяющий реванш природы» над культурой как порядком вещей и действий, который придумали для себя люди353. Взять под свой контроль эту угрозу означало изолировать или ликвидировать монстра. Этот образ мышления отразил в своем рассказе «Безбилетник» Джулиан Барнс, переделав популярную фантазию о Ноевом ковчеге в артефакт антропоцентризма и специесизма (видовой дискриминации):