Рыцарь и его принцесса (СИ)

Многие его предшественники трудами своими увековечили богатство и прелесть дивных повестей моих предков, на пергаментных страницах запечатлели мир изумрудной моей родины таким, каким представал он вещим глазам филидов, каким воспели его золотые уста бардов. Сохранили в бережном уважении к достоянию иных времён и вер, не перекраивая на свой лад, не отрицая, передали сокровенное наследие с заветом восприемникам хранить память дохристианских поколений.

Диакон занят был лишь искоренением из памяти народной того, что жило здесь и правило единовластно, уничтожением всего, что было оценено им как противное проповедуемой им религии. Он не признавал ни красоты, ни силы строк, если героями в них представали древние боги, духи, короли и королевы, поклонявшиеся идолам и приносившие жертвы, и жившие по законам иной добродетели; он не мог отрешиться от догм и постичь ценности того, что ценно было в соответствие иным мерилам.

Могу лишь гадать, чем любезен оказался он ард-риагу, не сходностью ли несчастливых натур? Не от одного ли источника были занесены в их души искры жадного и злого огня, что изгладывал их нутро и, не удовлетворяясь пищей, требовал всё новых подношений — опалять чужие жизни, все, до кого дотянется чёрный огонь?

Диакон невзвидел и беззлобную Нимуэ, клеймя язычницей, и я всерьёз опасалась того, что однажды нянюшку отлучат от меня, но страх до сих пор не воплотился: на счастье, у ард-риага находились заботы важней. При встрече с чёрным монахом обыкновенно бойкая и острая на язык старушка металась вспугнутой перепёлкой. Дошло до того, что нянюшка вовсе стала опасаться покидать пределы моих покоев, где сохранялась хотя бы видимость моей власти, и потому нападки казались вдвое менее страшны. Монах не нашёл в старой язычнице угрозы, — тем лишь объясняла я себе то, что нянюшка отделалась страхом.

Иначе обстояло с Джерардом, в котором отцов духовник усмотрел себе врага. Наёмник же, к отчаянию моему, не делал над собой усилия скрыть своей неприязни к монаху, и тот лишь утверждался в верности подозрений.

Тщетны были мои усилия наставить Джерарда в осторожности, ведь нынешний духовник был совсем не тот, что прежний, неугодный более отцу, благообразный старец, выученик Армы*, не чуждый доброй шутке, много преуспевший в учении, благодаря начитанности которого я узнала труды Вергилия, Горация, Овидия, учёности святых и сочинения на родном языке. Прятать глаза, отмалчиваться и покоряться — то, что для меня являлось осторожностью, для Джерарда не годилось. Привыкший быть единственным хозяином себе, вечный странник, он всё более тяготился замкнутым пространством Тары, своим подчинённым положением, а хуже всего — застывшим ожиданием, при том, что ничего доброго ожидать не приходилось. Я видела в нём перемены и тяготилась этим вдвойне — за себя и за него, за вину, которую не могла отрицать за собой.

Я полагала разрешение в одном: теперь, когда судьба моя решена, я должна отпустить его, так будет легче нам обоим. Бывают беды, с которыми вдвоём справиться тяжелей вдвойне. Так я рассудила в своей душе, и суровые проповеди водворялись в мой разум, и не было отрицания — подавленная воля оставалась нема. *Арма — первая христианская школа в Ирландии, основанная в 450 г. н. э.

Залог

…и зачем мне, право, моя душа,

если ей у тебя, мой гость, хорошо? Мельница

В долгой низке одноцветных бусин встретился жемчужный промельк — в тот день чествовали отцова родича, риага Мередида. Одних с ним лет, риаг казался моложе благодаря лёгкому нраву, медленной, словно бы оставленной по рассеянности улыбке. С риагом путешествовали его домочадцы, вскоре, впрочем, отбывшие в местность Фохарт — их владение. Супруга, женщина внешне малопривлекательная, но наделённая обаянием и остроумием, две дочери-погодки, немногим младше меня, сын-подросток и второй — на руках у матери.

С затаённой грустью наблюдала я за тем, как благожелательно и ровно относится риаг к жене, как достойно держит себя с ним некрасивая, но счастливая супруга, как одинаково ласков риаг со всеми детьми, со вниманием выслушивает их суждения, даже лепет двухлетнего младенца. И у жены есть муж, и у детей — отец, и ни в чьих глазах не промелькнёт и тени страха перед ним, и никто не умолкает и не стремится уйти при его появлении, но, напротив, спешат навстречу, даря искренней приязнью. Я видела это, и даже некоторое недоумение смущало рассудок: возможно ли — так? И недостойная мысль, нет-нет, пробивалась сквозь защиту, возводимую благочестием, — почему не риаг Мередид мой отец? Почему мне не довелось прожить ни единого радостного мига, что столь щедро расточались на долю его детей, тогда как детство и отрочество моё было омрачено вечным страхом прогневить благородного отца, а ожидание отцовской милостыни — улыбки, тёплого слова, прикосновения — неизменно оставалось обмануто?