Рыцарь и его принцесса

Иголка лишь на миг застыла в воздухе, промедлив завершить бессчётный росчерк.

Лишь иголка в моей руке. Мыслимо ли бороться, располагая столь жалким оружием? С укоренившимся предрассудком, с драконовским законом, что властвовал столетиями до моего рождения и переживёт меня на века? И я прокалываю безответный шёлк, и расшиваю его травами и птицами, цветами и гроздьями: пышными завитушками, что так угодны леди Блодвен своей невинной и пустой пышностью.

Так, делай так, Ангэрэт. Скрывай чувства, прячь мысли, задуши правдивые слова под мишурой лживой и пустой болтовни.

Делай так, Ангэрэт. Поверь, что это правильно. И единственно возможно.

Делай так…

Или погибнешь.

— За морем? — равнодушно спрашиваю я. — В Альбе[5]?

— Да, обычаи моей земли сходны с вашими. И в землях южнее. Там Бельтайн называют Галан-Май[6].

— Галан-Май… — повторяю я. — Красиво.

Тоскливо и больно сознавать, что где-то — за морем (почти как Остров Блаженства! Есть ли, нет, и столь же недостижимо) — лежат земли, которые я никогда не увижу, прикованная к отцу, а после — к мужу, которого мне назначат, и где-то обо мне не знают, и имя и положение моё ничто не значит, а раз так, там не было бы у меня и связанных с тем обязательств. Где-то строят дома, сеют хлеб, молятся и любят, и страдают, конечно, не без этого, где-то, где нет и не будет меня.

Весна дразнила, манила, подмигивала шалыми глазами… вестниками-голубями слала свои песни влетать в отворённые окна, призывно махала узорчатым зелёным рукавом.

Весна, лукавая сидхе…

Джерард совсем близко, но я упрямо продолжаю бессмысленный урок. Кому нужны они — длиннохвостые птицы с радужными перьями и диковинные растения, подсмотренные в травнике[7]? Уж точно не мне. Но Блодвен поощряет такие занятия: они, мол, пристойны моему положению, а красота умягчает душу. Я соглашаюсь с мачехой, благо, нынче это стоит немногого труда. Ласковость её ко мне тревожна, но душа застыла, сердце обметало ледяной коростой. Не к добру такая ласка, да что ж с того?

Для чего мачеха усадила меня за пяльца, для кого стережёт падчерицу, точно Цербер? Для какой напасти подкупает словами, гладкими, как жемчуг?

Чью суровость предстоит мне размягчать своим искусством?..

Джерард провёл, едва касаясь, по глади вышивки. Опомнившись, отдёрнул пальцы.

Золотое шитьё жестко на ощупь. Не всё то, что завлекательно на вид, в действительности приятно.

Нимуэ поглядывала из своего угла, как никогда похожая на героиню одной из своих историй, на какую-нибудь пикси или дини ши[8], если я верно представляла их облик. Нянюшка неодобрительно посверкивала глазами, но пока не вмешивалась, не найдя достаточного повода для осуждения вслух.

— Как тебе нравится моя работа? — спросила я, улыбаясь самыми краями губ, без тепла, одолжив эту улыбку у Блодвен.

— Искусно, — уклончиво ответил Джерард, отходя к окну, так, чтобы не застить мне света.

До меня донёсся тихий выдох Нимуэ — облегчения, не иначе.

— Но?.. — заёмная улыбка прикипела к губам.

В деликатности Джерарду не отказать. Полезное свойство для наёмника, жаль, что чаще — не со мной — он предпочитает провозглашать правду в лицо, не говорить, а именно провозглашать: так торжествующе-громко заявляет о себе правда среди проросшего лживым шепотком двора.

Мы всё-таки скрестились взглядами. Чувствуя в себе всё возрастающую злость, вызванную им, — хоть, спроси меня, в чём он виновен, не объяснила бы толком, — я вызывающе улыбалась, и улыбка эта, чужая, фальшивая, — я знала: жгла его, точно железо — сидхе.

— В ней нет души, — ровно произнёс Джерард, сжимая губы.

Нимуэ сидела тихо, как мышь под метлой.

— Пожалуй, душу свою я оставлю при себе, — усмехнулась я, втыкая иголку в шитьё и оборачивая вокруг нитью. Виток за витком, виток за витком… — Тем паче, никому кроме она и не нужна. — Я поднялась, оправляя невидимую складку на подоле. — Оставь нас. Я устала.

Джерард безупречно вежливо поклонился. Неслышно вышел, беззвучно затворил за собою дверь. Только ожёг на прощанье майской зеленью глаз.

Но я предпочла думать, что взгляд этот мне привиделся.

2

Я шла по смутно знакомому лесу среди дубов и клёнов, и шаги мои, как ни старалась, шумно тревожили шуршащий листвяной покров. Я тревожно озиралась, не обретя привычного присутствия Джерарда, и пустота за спиной, возле меня, холодила страхом. Казалось, на мне нет ни клочка одежды, и сотни недобрых взглядов касаются обнажённой, до боли чувствительной кожи.

Следующий шаг случился укороченным, словно споткнувшимся. Хоть и узнавала место, совершенно не знала дороги. Неужели настолько привыкла полагаться на спутника, что вовсе не примечала, куда иду, не сохранила в памяти пути?

И сердце едва не покинуло грудь, когда по щеке мазнуло холодно-влажным прикосновением. Но страх был напрасен: то лишь остроконечный ясеневый лист покинул ветвь и дотронулся до меня на излёте. По лицу одинокой слезою стекала капелька — верно, дождинка притаилась в прожилках листа. Я провела по щеке, стирая её… и заледенела, увидев изпачканные красным пальцы.