Рыцарь и его принцесса

Джерард остановился, полуобернувшись ко мне, глаза его по-звериному зеленовато светились. И мне запоздало подумалось, что давно бы пора отучиться задавать вопросы, ответы на которые мне не захочется услышать. Но он лишь протянул руку и спокойно сказал:

— Земля неровная. Подай мне руку, леди Ангэрэт.

За всю оставшуюся дорогу я не промолвила больше ни слова.

3

Принесу тебе из цветов вино,
Из осенних листьев сплету венок.
Дай мне руку, разве не всё равно,
Кто и что теперь останется здесь?

Аста Принц

А вскоре забыла обо всём, и о своих словах, и о мыслях. Самый высокий холм Тары словно украсился янтарным ожерельем, и со всех сторон к нему протянулись нити огней. То тут, то там зажигались новые, новые, росли, приближаясь, давая дорогу тем, что ещё иголочным остриём протыкали тьму. Ночь Бельтайна, ночь огней, — лишь тогда я узнала, сколь справедливо это прозвание! Сотни, тысячи огней, со всех концов страны, факелы и свечи в руках невидимых издали людей, и казалось, огни сами плывут к вершине главного холма, чтобы влиться в священное пламя Бельтайна.

Джерард потянул меня за собою, но я ухватилась за его ладонь и на вопросительный взгляд умоляюще закачала головой.

— Давай не будем спешить. Отсюда такой волшебный вид…

Хотя кому я рассказываю о волшебстве!..

Джерард не стал говорить: «Зачем терять время у подножия, когда ты так стремилась на вершину» и не стал торопить, когда я ещё не готова была сделать шаг. Он остановился рядом и вместе со мною смотрел на огненное коловращение, на то, как расцветает ночь.

Да и волшебство ведь бывает разное. И теперь перед нами творилось хоть и диковатое, первобытное, но поистине завораживающее волшебство и отчего-то оно казалось таким правильным, не однозначно добрым, нет… но — всё происходило, словно бы так и должно быть. Что-то нужное, истинное, как сама жизнь. Быть может, сходно со мною чувствовал и Джерард. Быть может, мы оба осознали тогда непостижимую ценность мига, когда готовились стать частью этого великого волшебства.

Джерард поднял отломленный сук, и дерево само загорелось в его руках. Прикрыв глаза, я глубоко вдохнула дурман колдовской ночи и сделала шаг.

Казалось, само время исчезло или, подобно Уроборосу[10], свернулось в кольцо, возвращая к началу, замыкая в вечности. Мистическая сопричастность к чему-то непознаваемому, непредставимо древнему отзывалась во мне экстатической дрожью.

Никогда и нигде я не видела такого числа людей, и тем прекрасней было, что собрались они не для взаимного истребления, не по велению облечённых властью. Собрались не для смерти во имя лживых посулов и честолюбия высоко стоящих одиночек, но для жизни и во славу её, чтоб и впредь вечность замыкалась в кольцо.

Теперь я видела, что огни слетаются не сами по себе, и из призраков, из фантастических существ факелоносцы и женщины со свечами в руках стали превращаться в людей. Из неостановимого хоровода внимание выхватывало отдельные лица, но всё едино люди эти не воспринимались мною как простые потомки Адама и Евы. Вовлечённые в творимое здесь и сейчас таинство, они тем самым словно вобрали в себя черты легенд.

Я забыла и не хотела знать о том, что люди эти живут в одно со мною время и в одной земле, что они пасут скот, возделывают пашни, трудятся мастеровыми, едят тот же хлеб, любят своих детей. Я видела тех, кто, отринув христианские обряды, забыв затверженные молитвы, поднялся на холм Тары по зову языческой крови. Я видела тех, для кого, как и для меня, время перестало что-либо значить, стёрлись отметки и зарубки, все эти бесконечные anno domini[11]… Я видела тех, кто жил во времена Патрика, и Кухулина[12], тех, кто встречал пришедшие с северо-запада корабли Туата де Дананн[13]… В них собрались все поколения, когда-либо рождавшиеся и не рождённые, смертные и вечно живые…

И мне самой казалось так естественно, что и я была тогда и Ангэрэт, и Гвинейрой, и её матерью, и бесконечной чередой женщин, что не умирали, но продолжали жить в своих дочерях, неся в себе память, и мудрость, и мягкую женскую силу, что немыслима без любви, что хранит наших детей, наши семьи и наших мужчин, и саму землю.

— Ты дрожишь. — Джерард притянул меня к себе одной рукой, таким естественным и простым жестом, точно делал это тысячу раз, а я… я так же легко прижалась к нему и опустила голову на плечо, блаженно зажмурившись, точно кошка. Людская река огибала нас, но мы были в ней, внутри неё. Сквозь лепестки век светило розовое пламя.

— Мне горячо и тесно, Джерард. Вот здесь… — я коснулась груди, и сердце откликнулось, толкнулось в ладонь. — Во мне что-то изменяется, словно я — уже не только я… больше, чем я. Словно за миг стала сильней и старше. Это так… прекрасно. Ты чувствуешь это?

— Да. Чувствую, — тихо отозвался он, но я услышала. Я словно стала чувствовать острей и глубже, почти нелюдски.