Рыцарь Леопольд фон Ведель

— Вы, господин, смеете сказать, что оно несправедливо! — воскликнул Енгельберт.

— Да, любезный земляк, осмеливаюсь утверждать это с чистой совестью! Изреченное проклятие относится, как мне кажется, к загробной жизни и Страшному Суду? Или вы думаете, может быть, что оно будет иметь влияние на настоящую жизнь? Если те, которые теперь прокляты, будут по-прежнему жить весело, то и умрут спокойно, если оружие их победит, неужели вы думаете, что могущество и благосостояние их страны будет возрастать? Согласитесь, что может быть речь только о проклятии за чертой жизни!

— Хорошо, — заметил Енгельберт. — Вы правы в том отношении, что весьма часто самые скверные люди здесь на земле счастливее тех, которые предопределены к блаженству! Итак, положим, что проклятие его святейшества здесь на земле не имеет никакого действия, но только там, за гробом! Как вы об этом думаете?

— Весьма просто, друг. Для вечного осуждения или проклятия кого бы то ни было недостаточно вашего мнения, или моего, или даже мнения самого папы, но необходим приговор Небесного Судьи! Но может же случиться, что Бог будет не одного мнения с папою, ибо Божие мысли высоки, мнение же человека остается земным.

— Если бы вы не были еретиком, милостивый государь, — вскричал гневно молодой Штрейт, — вы бы знали, что его святейшество произносит проклятие по поручению Божьему и во имя Христа и что оно не могло бы быть изречено, если бы не было так положено на небе!

— Оставьте этот тон, молодой человек, пока вы не наберете столько чести, ума и опыта, сколько я набрал в течение своей жизни! — произнес Леопольд. — Если вы знаете, что папа произнес сегодняшнее проклятие по поручению Божьему, тогда вы для меня слишком умны и мне невозможно с вами тягаться. Я видел Гроб Спасителя, места, где он провел свою юность, где страдал и умер и, — насколько то возможно слабому человеку — постиг святое откровение, и почувствовал в сердце своем непреложность искупления! Но это откровение, господа, и эта непреложность чувствуются сильнее в Иерусалиме и в саду Гефсиманском, нежели в Риме. В день суда, — продолжал он, улыбаясь, — все соберутся! Тогда мы увидим, кто проклят! До тех пор подождем!

— Но такое равнодушие в делах веры даже для протестанта ужасно.

— Довольно, — прервал Леопольд старшего Штрейта, потеряв наконец терпение. — Хотите путешествовать со мною, господа, или я поеду один? Я ни в ком не нуждаюсь и найду свою дорогу! Кто же идет со мной, должен в согласии наслаждаться прекрасным. Религиозные прения приличны духовным санам.

Барон пытался примирить разгорячившихся, Штрейты, сами видя, что имеют дело с умным и решительным человеком, попросили Леопольда не принимать всякое слово так близко к сердцу. Виннер же объявил, что пусть каждый поступает как хочет, а он намерен оставаться с рыцарем и путешествовать с ним по Италии до тех пор, пока не настанет для него время возвратиться в Падую для посещения университета. Таким образом согласие было восстановлено, и спутники начали совещаться о том, куда им сперва поехать.

Но капризная судьба решила, что это товарищество не продолжит своего существования вне стен Рима, и странно, что виноват в этом был не Леопольд, а его товарищи, вернее сыны католической церкви.

В первый день Пасхи весь Рим был в каком-то приподнятом настроении. Отпраздновали торжественно Воскресение Христово, и папа произнес с площади св. Петра обычное благословение при громе пушек и праздничном трезвоне всех колоколов, весна была в полном своем блеске, и все спешили за город. Сборным пунктом римлян высшего круга была в то время asteria (трактир), расположенная в великолепном старинном саду, на северовосточной стороне Авентинского холма. Это место принадлежало одному богатому патрицию, который отдал этот трактир в аренду, а сам построил себе тут же в саду довольно обширную виллу. В этот сад отправились барон Гофмансэк и Леопольд вместе с прочими. Около трактира все места были уже заняты, так что им пришлось расположиться несколько дальше, под тенью громадного явора, в нескольких только шагах от означенной виллы.