Рыцарь любви

Вечером 19 августа 1793 года, а по преобразованному календарю – 2 фрюктидора 1 года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла улицы Эколь-де-Медисин и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции. Все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.

На девушке было простое серое платье и большая, с развевающимися лентами, шляпа. Лицо ее было бы прекрасно, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жестокость, отчего юная красавица казалась старше своих лет. Ее гибкий стан опоясывал трехцветный шарф; пока она шла, никто не смел дотронуться до нее. Если женщины преграждали ей путь, она шла посредине улицы, это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледа, она с вызовом подняла свою хорошенькую головку и резко сказала, когда одна из мегер нагло преградила ей дорогу:

– Дайте же пройти!

Так как сначала в распоряжении девушки была целая улица, то было чистым безумием обращать на себя внимание страшных фурий, еще не пришедших в себя от кровавого зрелища у гильотины.

– Какова аристократка! – зашипели мегеры, окружая девушку.

Последняя инстинктивно отступила к ближайшему дому с левой стороны улицы, дому Деруледа. С черепичной крыши портика спускался железный фонарь, к массивной входной двери вели каменные ступени. Здесь и нашла себе девушка временное убежище. Гордо, надменно смотрела она на ревущую и наступавшую на нее чернь. Девушка отлично сознавала, что дикая развязка неминуема, и шаг за шагом медленно поднималась по ступенькам.

Вдруг одна из мегер с торжествующим хохотом сорвала с ее шеи кружевной шарфик. Это послужило сигналом для дальнейших оскорблений, посыпалась площадная брань. Закрыв руками уши, девушка неподвижно замерла: казалось, она не страшилась вызванного ею самой извержения вулкана, но вот жесткая, сильная рука одной из мегер ударила ее прямо по лицу. Эту наглую выходку приветствовал дружный взрыв одобрения. Тут молодая девушка, казалось, потеряла самообладание.

– Помогите! – закричала она. – Убивают! Убивают! Гражданин Дерулед, спасите!

С полдюжины рук ухватились за ее юбку, но в этот момент распахнулась дверь, и кто-то сильной рукой схватил девушку за руку и втащил на лестницу. Она слышала, как захлопнулась тяжелая дверь, за которой раздавались проклятия, подобные крикам из Дантова ада. Своего спасителя девушка не могла рассмотреть: комната, в которую он ее втолкнул, была едва освещена.

– Идите наверх, все прямо, там моя мать! – раздался над ней повелительный голос.

– А вы?

– Постараюсь удержать толпу, или она ворвется в дом.

Девушка повиновалась. Она поднялась наверх и, поспешно толкнув указанную дверь, вошла в комнату.

Все последовавшее затем показалось ей сном. Она слушала ласковые, успокаивающие слова старушки, которая что-то говорила о Деруледе, об Анне Ми, о конвенте, но более всего о Деруледе. Голова у нее сильно кружилась, в глазах стоял туман, и наконец она потеряла сознание.

Когда молодая девушка очнулась, на душе у нее было как-то особенно хорошо, она не сразу сообразила, что находится под кровом Деруледа и что он спас ей жизнь.

Итак, Жюльетта де Марни очутилась в доме человека, мстить которому она десять лет тому назад поклялась перед Богом и стариком отцом. Лежа на мягкой постели в уютной комнате гостеприимного дома, она вспоминала всю свою жизнь со смерти старого герцога, пережившего своего сына лишь на четыре года.

Какой одинокой она себя чувствовала, когда восемнадцати лет вступила в монастырь! О своей клятве она никогда никому не говорила, кроме своего духовника, который, несмотря на всю свою ученость, мало понимал условия мирской жизни и совершенно растерялся, не зная, что посоветовать своей духовной дочери. Пришлось прибегнуть к архиепископу: он один мог освободить Жюльетту от страшной клятвы. Архиепископ обещал всесторонне рассмотреть это «дело совести». Мадемуазель де Марни была богата, и щедрый дар на добрые дела, по его мнению, мог быть угоднее Богу, чем выполнение подобной клятвы, притом же вынужденной. Жюльетта нетерпеливо ожидала его решения, но архиепископ не торопился, а в это время во Франции вспыхнула революция. Тут уже архиепископу было не до Жюльетты: ему пришлось поддерживать развенчанного короля и напутствовать его перед смертью, а затем и самому готовиться к ней. Во время террора монастырь урсулинок был разрушен, сентябрьские убийства 1792 года ознаменовались казнью тридцати четырех монахинь, которые с радостью взошли на эшафот.

Жюльетта, каким-то чудом избежав этой участи, жила в уединении со своей старой кормилицей, верной Петронеллой. Смерть архиепископа она сочла указанием свыше, что ничто в мире не может снять с ее души ужасную клятву. Тем временем все ее приданое, все родовые поместья де Марни были захвачены революционным правительством, и ей пришлось жить на скромные сбережения преданной кормилицы.