Рыцарь нашего времени

– По какой причине, молодой человек, – начал сдержанным от ярости голосом Чешкин, – по какой причине вы решили, что имеете право копаться в нашей личной жизни и делать свои выводы?!

Сухие пальцы выбили барабанную дробь по плетеному столику, ноздри тонкого носа раздулись, и Сергей подумал, что сейчас их попросят удалиться. Макар, остававшийся невозмутимым, размотал шарф и потер покрасневшую шею.

– «По бордюру идет смеющаяся беременная девушка с большим животом, – сказал он, и Бабкин вскинул на него изумленные глаза, решив, что ослышался. – Пупок, прорисовывающийся сквозь майку, похож на пимпочку от воздушного шарика, и кажется, что живот вот-вот поднимет девушку в воздух. Она полетит, хохоча, над деревьями».

Барабанная дробь прекратилась. Сергей затаил дыхание.

– Очень нехарактерно для Николая Чешкина, – задумчиво проговорил Илюшин. – Эти короткие записи, которые я нашел на сайте, не похожи на остальное его творчество. Его стихи сложны, громоздки, отличаются избыточностью образов. И вдруг – элементарные зарисовки, очень простое построение фразы при известной наблюдательности... А помните про паука? Пять предложений, в которые уложилась маленькая история, но все очень лаконично, без затей. Так пишет человек, который учится писать и добросовестно фиксирует то, что видит. Кстати, эти крошечные наблюдения понравились мне больше, чем стихи.

Старик молчал, но Сергей видел, что губы его разжались, лицо смягчилось.

– Один из поклонников написал на форуме, что так начинался новый виток в творческом развитии Чешкина: от сложного – к простому, но и в этой простоте проявлялся его талант. Может быть, Коле действительно стало лучше, Владислав Захарович? Отчего он стал писать совершенно иначе, чем прежде?

– Экспериментировал, – вздохнул старик, и Сергей понял, что в ближайшее время их не выгонят. – Надо же, вы читали... Да, мне тоже нравились эти... даже не знаю, как их назвать – может быть, пробы пера? Все настолько просто... даже примитивно, но я видел в его записях свидетельство того, что он вглядывается в мир без прежнего страха, который мучил его. К сожалению, я ошибался.

– И все-таки – почему же вы его не лечили?

– Я его лечил! – почти выкрикнул Чешкин, встав со стула и тут же садясь, увидев в дверях озабоченное лицо консультанта. Старик махнул рукой, показывая, что все в порядке, и консультант исчез, прикрыв дверь. – Лечил! Вы же... вы же ничего, совершенно ничего не знаете! Он два раза проходил курс лечения в этой... как ее... психушке на Каширке, а потом в клинике Корсакова.

Владислав Захарович горестно вздохнул, отвернулся. Он не мог объяснить этим людям, что в Коле, возвращавшемся из лечебницы исхудавшим, неузнаваемым, страшным, исчезало самое ценное, что было в нем и притягивало к нему людей, – внутренний свет. Его внук ходил, ел, пил, разговаривал, но он переставал писать.

– Не было больше ни стихов, ни набросков его горячечных... – устало сказал Владислав Захарович. – Словно отсекали эту способность, понимаете? Вылечивали часть души, если годится слово «вылечивали», но в этой части гнездилось еще кое-что, кроме болезни и его тяги к самоубийству, и оно уничтожалось тоже. На время. Затем постепенно возвращалось... очень медленно, едва-едва. После второго раза я даже подумал, что уже не вернется, не будет Коля никогда писать – и, поверите, ощутил такую тоску, будто мальчик мой стал инвалидом. А самое главное – я ведь видел, каким беспросветным становилось для него существование. Глаза тусклые, ничего в них больше не светится, ничего не загорается...

Чешкин горестно вздохнул.

– Но вернулось, вернулось... И Коля будто расцвел, ей-богу! Писал допоздна, ругался сам с собой в комнате, потом под утро прибегал ко мне, стихи читал... Полинку будил, да! Такой был счастливый, такой упоенный! Я знал, что он снова будет пробовать... пробовать уйти от нас, и ничего не мог поделать. Я очень любил его... и сейчас люблю. Он был счастлив в той жизни, которой жил, и можно было лишить его тяги к смерти, но тогда пропадал в нем и вкус к жизни. Я надеялся, старый дурак, что смогу пройти по этому лезвию, что сумею и уберечь Колю, и сохранить его счастье. Не смог. Но, знаете, – откровенно добавил Чешкин, – я радовался и тому, что было дано мне господом. Ангелы долго не задерживаются на этой земле, а Коля был ангел, настоящий ангел...

– В каком смысле? – осторожно уточнил Бабкин, присматриваясь к Владиславу Захаровичу. «Уж не наследственная ли у них шизофрения?»

– В таком, что он был очень добр, ласков, невероятно отзывчив к чужому горю и никогда не думал о себе. В каком-то роде он так и остался ребенком, светлым ребенком. Возможно, – тихо добавил Чешкин будто про себя, – именно потому Коля остался единственным, с кем она ничего не смогла поделать.

– Кто – она? – немедленно спросил Макар.

– Что? – Старик вскинул на него карие глаза, пару секунд молчал, осознавая вопрос. – Ах, это я вспомнил о своем... наболевшем. Вам, думаю, будет совершенно неинтересно.