Рыцарь с железным клювом

— Климов! Климов! — то ли с радостью, то ли с угрозой прокричал Чайковский, увидев Володю. — Ну где тебя носит?! Тебя одного и ждем. — Но, увидев бледное лицо мальчика, он испугался: — Что, что с тобой? Ты заболел? Скажи, живот болит? Ты ягоды какие-нибудь ел? — И его противные моржовые усы двигались при этом.

— Нет, — слабым голосом произнес Володя, — меня гадюка укусила, — и показал свой толстый, как сарделька, палец, с которого свисали длинные концы веревки, предназначавшейся Кошмариком для завязывания мешка с ползуще-шипящими червонцами.

И то ли яд змеи был таким сильным, то ли Володя перенервничал, но в глазах у него вдруг потемнело, в ушах раздался мелодичный звон и чей-то голос сказал с укоризной: «Связался я с лагерником! Эхма!» — и Володя рухнул на вовремя подставленные руки Чайковского.

***

Что было потом, Володя, конечно, не знал. Поднялся переполох. Перепуганный насмерть Чайковский, все время твердивший: «Что ж теперь будет! Что ж теперь будет!» — довольно ловко стал делать змеелову искусственное дыхание, а скоро явились и носилки из изолятора. Володю уложили на них и понесли в санчасть. Там он и пришел в себя, и ему давали какие-то лекарства, давали много пить, возились с укушенной рукой, промывая чем-то ранки. В общем открытие второй смены в лагере ознаменовалось событием довольно чрезвычайным, напугавшим дирекцию и воспитателей.

Володю хотели было сразу везти в город, но тотчас передумали: в медчасти оказались средства лечения укушенных гадюкой (о том, что змей вокруг полным-полно, давно уж знали) и главврачиха заявила, что летального исхода не предвидится и даже похвалила Володю за то, что он сообразил перетянуть веревкой палец.

Через пару дней его уже не лихорадило и начал спадать отек с руки, и именно тогда, когда он стал верить в то, что на самом деле будет жить, в его голову потихоньку начали проникать мысли и оценки своего поведения там, на змеином пригорке. Эти мысли вначале небольно пощипывали его самолюбие, а потом принялись нестерпимо жалить его гордость. Оказывалось, что повторилась старая история: он боялся.

Вроде бы Володя делал все, что с виду могло выказать его хладнокровие и решительность, но он не мог обманывать свою совесть, потому что отлично помнил ощущение леденящего страха, даже ужаса не только при виде змеи, но всего лишь в ожидании встречи с ней. «Что ж с того, — думал он, — что я не побежал, не отказался ловить змею, погнался за ней и даже поймал? Хоть и делал я все это, но ведь боялся, боялся! Выходит, я трус, такой, каким был и раньше, и не становлюсь смелее». И еще Володя никак не мог простить себе те слезы обиды, горечи, боли и страха за себя, что лились из его глаз там, на змеином пригорке.

Несмотря на душевные муки и терзания, что точили Володино сердце, в изоляторе ему было хорошо. Никто не занудствовал, не приставал к нему с приказаниями, наставлениями. Володя лежал в палате совсем один, потому что еще никто из «лагерников» не успел заболеть. Через три дня, впрочем, и он почувствовал себя совсем здоровым, и по его просьбе ему доставили «Квентина Дорварда», привезенного из города. Полеживал и почитывал себе...

А за один день до выписки пришел в палату Петр Ильич, сел на табуретку, похлопывал себя по коленям, желая казаться веселым. Порасспросил о самочувствии, а под конец сказал:

— Знаешь, Климов, ты, конечно, индивидуальность, сразу видно, но коллектив игнорировать не нужно. Общество обычно не прощает тех, кто высоко возносится.

Володя отчего-то покраснел:

— Я никого не игнорирую и не возношусь.

— Брось! Я еще дорогой, в поезде раскусил тебя. Сидишь в сторонке, на всех тебе наплевать, ни с кем знаться не хочешь. Скажи, пришел ли кто-нибудь навестить тебя, пока ты здесь лежишь?

— Нет, никто не пришел, — ответил Володя, которому не нравился разговор.

— Ну вот, видишь. А я тебе как воспитатель совет дам: если и есть у тебя о себе такое мнение, что ты, дескать, умнее или лучше всех, то держи его при себе, прячь подальше, а то наживешь ты с этим самомнением одни лишь неприятности. Человек ведь любит, когда с ним, как с равным, себя ведут, и выскочек и задавак не выносит. Будь ты как все — одна лишь польза для тебя получится.

Володя слушал советы Чайковского и его едва не тошнило от них. Еще противнее казались мальчику моржовые усы воспитателя, этот вкрадчивый голос, голос подхалима, предателя, труса.

— Я буду тем, какой есть, — ответил твердо Володя. — И наплевать мне на ваш коллектив!

Чайковский, не ожидавший такого ответа, с минуту молчал, подыскивая реплику весомую, способную сломить непокорство подопечного. Но вместо того, чтобы возразить Володе, он вдруг спросил коротко и сухо:

— Тебя, между прочим, где змея-то укусила?

Володя вспомнил наставление Кошмарика не признаваться в том, что выходил за пределы лагеря, хотел было соврать, сказав, что змея ужалила его неподалеку, когда он собирался поднять с земли красивую шишку, но сказал вдруг совсем другое. «Ладно, пускай отправляют в город! — подумал он. — Врать не буду!» И сказал: