Рыцарь с железным клювом

— А есть один пригорочек... Если от лагерных ворот по дорожке топать, то в километре будет. Мы туда с Кошмариком пошли с мешком, змей ловить хотели, чтобы баксы сделать. Вот такие дела...

Володя ждал, что это откровенное признание тут же вызовет у Чайковского гнев, и он сразу же пообещает выгнать его из лагеря, но Петр Ильич только усмехнулся:

— Баксы делать! А еще из интеллигентной семьи! У тебя ведь мама кандидат наук, я слышал?

— Да, кандидат, но семья наша не очень-то интеллигентная. Отец работяга, кузнец простой. Так что зря удивляетесь... — сказал Володя как-то очень зло, и Чайковский тут же поднялся:

— Ладно, долеживай и в отряд возвращайся. Врач, между прочим, заметил, что ты любишь полежать. Про то, где ты змей ловил, покамест никому не скажу, но...

— Что «но»?

— Но запомню. А зря ты лезешь на рожон, — добавил Петр Ильич уже в дверях, — сломаться можешь.

Так прошли пять дней Володиной жизни в лагере. Он «долежал» в изоляторе намеченный врачихой срок и возвратился к ребятам, в коттедж, хотя вернее было бы сказать не возвратился, а явился: разве он успел пожить с ними, сдружиться или просто познакомиться? Нет, они встретили его как чужого, незнакомого в то время, как все уже передружились, а некоторые сумели даже перессориться и снова помириться.

Все, конечно, знали, что случилось с Володей, и он надеялся на то, что происшедшее с ним возбудит в ребятах чувство уважения к нему, но, увы, мальчики почти не обратили внимания на появившегося в спальной комнате Володю. А одни паренек, влетев в помещение и увидев присевшего на кровать Володю, закричал дурашливо:

— А-а-а, укушенный змеей пришел! Теперь моргалы будешь шире раскрывать, чтоб гадюке на хвост не наступить!

Этот мальчик, наверное, не был злым, а попросту хотел всех рассмешить. Некоторые на самом деле поддержали его смехом, а Володя, никак не ожидавший такого приема, съежился вдруг, как от удара, а потом уже хотел было подойти и врезать шутнику, но не поднялся с кровати почему-то и словно поневоле, подчиняясь общему настроению, усмехнулся как бы по поводу собственной неловкости. А посидев еще немного, он нагнулся, чтобы достать из-под кровати мешок со сладостями — мармелад, конфеты, орехи в сахаре мама с таким трудом добыла, бегая весь день по магазинам. Но мешок, лежавший рядом с чемоданом, оказался на удивление легким и тощим. Заглянув в него, Володя нашел лишь недоеденную пачку печенья и ворох рваных бумаг и фантиков, которые лежали в мешке, наверное, для того, чтобы скрыть его жалкую худобу. Нет, Володе не было жаль того, что он лишился всего запаса сластей, больше всего оскорбляли эти фантики и рваные пакеты, а еще горькое чувство обиды за мать, старавшуюся ради него, сына, над которым не только посмеялись, обокрав, но и оскорбили. Однако Володя не стал поднимать шум, пытаться выяснить, кто обокрал его, жаловаться Чайковскому. Он промолчал, достал из полупустой пачки печенину и молча принялся жевать. О том, чтобы восстановить с коллективом нарушенную связь, к чему призывал его Чайковский, не могло быть и речи.

На следующий день, после завтрака, Володя потащился на берег озера. Странно, однако же все пять дней, покуда он лежал в палате изолятора, он словно чувствовал близость этой тяжелой, холодной воды. Ему даже казалось иногда, когда он просыпался ночью, что слышит негромкий плеск воды, чувствует ее запах, а порой Володе слышались чьи-то протяжные, жалобные стоны или плач. Кто стонал там, на берегу, кто плакал? Звуки эти пугали мальчика, бывшего в палате в полном одиночестве. Его фантазия начинала рисовать привидения, утопленников, бродящих по берегу молчащего озера. Володя спешил натянуть на голову одеяло, спрятаться от этих стонов и утром, вспоминая ночной кошмар, ненавидел себя за слабость и утешался лишь мыслью о том, что в эти мгновения его никто не видел.

И вот теперь, спустившись по ступенькам мимо фюзеляжа самолета, на котором лежали свежие цветы, он подошел к серой, тяжелой, как свинец, воде, присел на камень и стал смотреть на ощетинившийся лесом остров. Вдруг чей-то то ли плач, то ли стон заставил его резко подняться и повернуть голову в ту сторону, откуда эти звуки доносились.

Метрах в сорока от себя он заметил женщину, худенькую, пожилую, стоявшую на камне и смотревшую в сторону озера. Что-то пугающе-тревожное было в фигуре этой женщины со сложенными, вернее, сцепленными на груди руками, как делают обычно женщины, находящиеся в горе. Она даже подалась вперед всем телом, точно присматривалась к чему-то, ждала. Куда она смотрела? На остров или просто на воду?