Рыцарь умер дважды

Я знаю… третий сын сделает все, что я приказал. Я знаю: если этого будет недостаточно, подаренный нож не даст ему сбиться с дороги. Я знаю: на моем пути еще не пройдено несколько шагов. Но в опустившемся тумане, ослабленный и отчаявшийся, я не смогу их сделать.

Поэтому прямо сейчас я отрину все мысли и отдохну. Ты рядом. Это не будет трудно.

-tawmi-ma-

— Правда будет для них непроста, и сложным будет мир.

Так я сказал, прощаясь с тобой у Исполинов, и ты прошептала:

— Для тебя тоже. Есть тайны, которых ты не знаешь. Их много. По всем этим землям.

— И что же ты знаешь о них лучше, чем я? — невольно я усмехнулся.

— Самонадеянный, гордый краснокожий. — Ты подняла ладонь, на свой манер изображая наше традиционное прощание. — Я знаю все, что за пределами башен. Вы давно перестали быть диким народом. Даже охотитесь по соседству, подобно ленивым белым богачам.

— Не заблуждайся, бледнолицая. — Я перехватил твою руку, шутливо поцеловал, прижал к груди. Но ты больше не смеялась, глядела серьезно и грустно.

— Многие из этих тайн нелегки. И еще… — ты помедлила. — Я, возможно, вернусь не одна. Поэтому — не только ради прощания — прошу времени.

— Кого же ты собралась привести? Не сестру ли? И не одного ли из моих сыновей?

— Кого-то… кто примет правду. Но это не те, кого ты назвал.

Я не растолковал этих слов, лишь подумал: тебе непросто оставить все, чем ты жила. Дом нашего племени — природа, и мы обретаем его где угодно. Белые привязываются чаще к тому, что сотворили сами: к жилищам, дорогам, местам, где работают, едят и молятся. А еще белые не умеют отпускать из своего жизненного круга. Ты — дочь их народа, пусть лучшая. И я сказал:

— Не приводи никого, с кем мне придется тебя делить. Им со мной не ужиться. Все прочие же будут нашими гостями.

И снова ты засмеялась, и прильнула ко мне, и я поцеловал тебя в лоб.

— Он важен не мне, — прошептала ты. — Ты возблагодаришь небо, Мэчитехьо. Ведь он принесет тебе покой.

* * *

Теперь я уверен: ты говорила об Эйрише, каким-то чудом пощаженном смертью. Знаю: он — тоже веха пути. И он еще может привести на новый круг.

Меня. Нас, Джейн.

Доброй ночи.

4 НОЧНЫЕ ДЕМОНЫ

[СЭМЮЕЛЬ АНДЕРСЕН]

Я вырываюсь из сна с одной мыслью: больше вовсе не смыкать глаз, пока не умру. Кошмары отравили мою кровь, дурманом заполонили рассудок. С мокрым лбом, колотящимся сердцем я, резко сев на тюремной койке, вглядываюсь в темноту, но вижу по-прежнему ее. Джейн.

Мертвое лицо ее гладят чьи-то руки — мои ли, чужие? Я ли держу ее, тлеющую, в объятьях — или другой? Чей голос шепчет ей: «Вернись»? Преподобный Ларсен, преподобный… Как глуп я был, что не воззвал к нему раньше. Как он нужен мне сейчас; если бы только он мог услышать крик о помощи сквозь разделяющий нас город. В день, когда священник приходил уверять меня в моей собственной невиновности, я спал хорошо и крепко. То был последний раз, когда я так спал; вскоре сны вернулись, став ярче, подробнее. А недоуменный гнев отца, равно как и горькие слезы матери, окончательно сделали существование невыносимым. После того, как родители навестили меня в заключении, душа моя потеряла последнюю опору. Я умолил шерифа более не пускать их. До виселицы. Она маячит впереди, а если нет, я избавлюсь от жизни сам или помогут обозленные горожане.

Я один; прочие камеры пусты. Вчера вечером забрали двух грабителей, чтобы везти в Сакраменто, сегодня выпустили последнего дебошира, подравшегося в порту. Ночной рейнджер коротает время в участке, нет и начальника тюрьмы. В сомкнувшейся тишине я много бы отдал, чтобы услышать храп, собачий лай, пьяное пение с улицы — хоть что-то. Живое, настоящее, что-то, что напомнило бы: я на земле, я не низвергнут в преисподнюю Алигьери, о которой наивно помышлял. Впрочем, я мечтал о Седьмом круге. Ныне же я вмерзаю в лед Девятого.

«Лед, не искра…»

Слова — уколом в висок, жар — волной по спине. Голос наполняет безотчетным ужасом припоминания; я будто слышал его не раз, будто должен узнавать, будто, если попытаюсь, вспомню даже имя того, кто говорит. Но пока имя в голове лишь одно. Люцифер. Сатана. Вот-вот он снова овладеет мной. Хорошо, что мне некого убить здесь.

Закрываю лицо руками, потными и трясущимися. Тру виски, качаюсь из стороны в сторону, крещусь — и голос уступает, уходит. Я свешиваю с койки ноги, нетвердо встаю, бреду к окну. Они надежные здесь: помимо решеток толстые внешние стекла, через которые не пробраться сквозняку. И все же там, в прямоугольнике ясного неба, я надеюсь найти если не прохладу, то успокоение.