Рыцарь умер дважды

Смогла бы я? Смогла бы вообще оставить Сэма так? Направляясь сюда, я не думала, каким застану его. И не думала, что разбитое, обожженное, а потом закаленное сталью сердце меня предаст.

Винсент покидает нас, уносит ключи. В тюремном коридоре снова брань и зычные смешки: назойливый шум в ушах, но я не улавливаю ни слова из грязных потоков. Сэм же что-то понимает, видимо, не может не слушать и не слышать. Он горестно улыбается.

— Слышишь? Обещают выбить из меня всех демонов сапогами.

— Демонов…

Его холодные руки дрожат под моими руками.

— Да, Эмма. Демонов. Я очень опасен.

— Глупости.

— Они вырвались несколько дней назад. — Он не сводит с меня глаз. — Разбили окно. Погнули решетку, рейнджерам пришлось ее чинить. Я доставляю столько неудобств хорошим людям… например, убивая их или ломая их вещи…

Он дико смеется, качая головой; сальные пряди падают на высокий лоб. Хочется отвести их, но… держать его за руки важнее. Его никто не держал за руки так давно.

— Ты никого не убивал, Сэм. Я ведь знаю.

— Жаль, я не знаю. — Он высвобождает одну руку, тянет, пальцы касаются моей щеки и стирают слезу. — Нет, бедная Эмма. Не знаю. Глупая… я чудовище. А ты сказала, что меня любишь. Глупая, глупая…

Он почти прижимается лбом к моему лбу. Я не могу отстраниться, не могу ответить, только закрываю глаза, едва их закрывает он. Я слышу его дыхание. По-прежнему левая моя рука накрывает его лежащую на решетке руку. Он осторожно перебирает волосы близ моего виска. Жестоко… не мечтала ли я о подобной близости, о ласке, хотя бы о минуте наедине еще несколько недель назад? Не готова была отдать за это душу? Теперь души нет, она в залоге у другого. Нет, не так, у других, и Джейн среди них. Из груди рвется всхлип.

— Сэм, пожалуйста…

Не умирай. Не сдавайся. Не отворачивайся от тех, кто пытается тебе помочь. Я едва ли повторю слова любви, едва ли уже верю в них: они рассыпались в прах после всего, что случилось… но я хочу, чтобы ты жил. Чтобы жил хоть кто-то из нас. Чтобы…

— Эмма.

Что-то меняется. Что-то, что я ощущаю даже сквозь мокрые ресницы.

Сэм зовет меня, всего лишь зовет, но я опять содрогаюсь и не хочу, не хочу откликаться. Смутный ужас ворочается внутри; это напоминает молнию, которую силишься не видеть, гром, который силишься не слышать, прячась под одеялом. Но не видеть и не слышать нельзя, потому что гроза прямо за окном. Не прячься, маленькая. Я ведь все равно найду, и будет хуже. Будет хуже. Поэтому я решаюсь. Размыкаю веки, успеваю заметить, как глаза напротив плавно меняют цвет. Из серых они становятся темно-карими, почти черными, и…

Однажды я в них уже смотрела. Тогда моим убежищем были зеленые заросли.

— Эмма. Слушай внимательно.

Низкий голос — не Сэма. Не его взгляд, уже не мутный, а жгучий; не его сжатая линия губ. Пальцы, только что нежно касавшиеся моих волос, хищно тянутся к руке. Отдергиваюсь, но вторую он успевает стиснуть, впечатать в железный прут так, что хрустят пальцы. Я вырываюсь. Он не пускает. Сила в худом, подточенном холодом и болью теле — тоже не его.

— Сэмюель, пожалуйста! — Тщетно, хватка лишь крепче. — Помогите! Вин…

Я слишком близко, — и, просунув вторую руку сквозь решетку, он легко зажимает мне рот. Отросшие ногти царапают кожу, впившись в скулы, но я помню, помню, какими длинными они были у другого. Тот, чьими глазами Сэм смотрит, просто вспорол бы мне лицо крепкими треугольными когтями, впрочем, его смуглая рука свернула бы мне шею раньше или выдрала бы сердце, как индейцу с красным хохолком волос. Если бы…

— Эмма. Я умоляю…

…Если бы он хотел этого.

Он произносит мое имя в третий раз — мягче. Голос вдруг надламывается, злая линия губ становится горькой. Наши взгляды встречаются, и что-то заставляет меня перестать давиться криком. Он отстраняется. Я могу звать кого угодно, сколько угодно, могу бежать. Но не зову и не смею двинуться с места.

— Что тебе нужно?

«Отпусти Сэма. Сгинь. Я приду убить тебя. Мы придем». Это рвется следом, но я молчу, жду, не отводя глаз, наблюдаю, как судороги пробегают по лицу напротив. Ему тяжело в чужом теле. Тяжело даже держать голову ровно, не роняя к груди. Тяжело дышать, судя по протяжным хрипам. Сэм — где-то там, за этой темной душой — сопротивляется. Не потому ли то сжимаются, то разжимаются кулаки со вспухшими жилами? Не потому ли дрожит челюсть, точно у говорящей куклы из тех, какими странствующие артисты тешат публику?

— Вы должны торопиться, — слетает наконец с еще больше посиневших губ.

И я сама зажимаю рот дрожащей рукой, подаюсь ближе.

— Воскрешение ждет вас.

— Я не понимаю…

— Не лги. Ты знаешь… секрет Саркофага. Я… тоже.

Он говорит с тяжелыми паузами, а, замолчав, вдруг улыбается. Так, будто происходящее начинает его забавлять, так, будто сообщил мне лучшие известия на свете. Впрочем, это ведь не улыбка, скорее гримаса. Глаза полны только мук.

— Не бойся. Не… сейчас. — Скрюченная кисть тянется навстречу, а губы шепчут то, что мой рассудок в ужасе отбрасывает: — Ради Джейн…